Ц 7
Шрифт:
Девчонки заулыбались несмело, глазки их разгорелись, внимая радужному многоцветью грядущего, а я перевел взгляд на Жеку, и качнул головой — пошли, мол.
Отпустили нас без слез…
Тот же день, позже
Московская область, Орехово-Зуево
— Девчонки тебя просветили? — улыбнулся я, сворачивая с Совхозной.
— Еще как! — фыркнул Зенков. — А Машка замучала уже! — он передразнил невесту тонким голоском: — «Ой, я тоже
— Пусть родит сначала, — заворчал я.
— Вот и я ей о том же! Ни в какую! «Вот Светке так можно! А мне так нельзя!» Еще и теснота эта… Снял однушку, по объявлению, а там комнатёнка — три на четыре!
— Жилищный вопрос я решу.
Зенков шумно вздохнул, бормоча:
— Ну-у… Это вообще будет… А то у Маши "период гнездования"…
Сбавив обороты, я выехал на место. Улочка, если можно так выразиться, успокаивала мирной тишиной и скромным благолепием. Домишки частного сектора выстроились в ряд, отгородившись крепкими заборами. Лишь буйные ветви яблонь выхлестывали поверх оград.
А по другую сторону вставали цеха старинной фабрики, сложенные из темного кирпича, и выглядевшие куда нарядней нынешних унылых коробок из бетона — тут вам и пилястры, и узорные арочки. Даже труба кочегарки, и та восьмигранная.
Я сдал назад, заезжая в проулок. Пошарил под сиденьем. Выудил замотанный в тряпицу «Стечкин», и молча протянул Жеке.
— Ух, ты… — обрадовался военный человек. — Совсем другое дело!
— Подстрахуешь меня. И прикроешь спину.
— Есть! — серьезно вытолкнул Зенков. — Только молча, да?
Я кивнул. Всю дорогу до Орехово-Зуево мое паранормальное нутро сосредотачивалось. А в городе я и вовсе затаился, ничем себя не выдавая, чтобы не спугнуть тантрического ламу.
«Я т-те еще устрою, ваше высокопреподобие!»
Перейдя улицу, мы воспользовались дырой в заборе — фабрика никем не охранялась. Можно спорить на что угодно — местные «частники», хозяйственные и домовитые, вынесли с выморочного производства всё, что могли — двери, рамы, стекла, нехитрую конторскую мебель… Не пропадать же добру! А на халяву и дерьма отведаешь…
— Он здесь, — негромко оповестил я Жеку, ощущая темную энергию Римпоче.
Зенков деловито передернул затвор.
В мрачном, гулком цеху холод соседствовал с сыростью, отчего по стенам расползалась чернота. На удивление широкая лестница вывела нас прямо к фабричной конторе. Разумеется, полы в коридоре были содраны, одни лишь лаги догнивали со ржавыми останцами гвоздей.
Осторожно ступая по шлаковой засыпке, я приблизился к двери, из-под которой струилось слабое тепло.
— Кивну, — шепнул я, — стреляй в замок.
— Есть.
Я собрался, раздувая в себе ожесточение, поднимая градус эмоций — и кивнул. Грохнул выстрел, вынося замок, и я, плечом толкая облупленную филенку,
Тсеван Римпоче, усохший и смуглый, густо заросший курчавым волосом, похожим на черный каракуль, восседал на дырявой кошме, сплетя тощие ноги в падмасане. Черные глаза, болезненно щурясь и помаргивая, уставились на меня — и навалилась чужая воля, подминая. Только я был сильнее. И злее — его высокопреподобие тоненько завизжало, корчась от боли.
— Где Аидже? — мой голос стыл в минусе.
Римпоче глядел на меня, вытаращив глаза, потрясенный и раздавленный. Ну да… Только что парил небожителем, воображая себя чуть ли не бодхисаттвой, и — здрасте! Повержен во прах…
«А, и правда, пыли сколько…»
— Ну? — мой ботинок легонько прижал немытую шею Тсевана.
— Я… буду жить? — просипел лама на чистом русском.
— Будешь, — нехорошо улыбнулся я, не уточняя, долго ли продлится обещанное житие.
— Этот дикарь… — выговорил Римпоче, задыхаясь. — Он на даче живет, у профессора какого-то… В Малаховке…
— Спасибо, — вежливо поблагодарил я — и остановил сердце ламы. Тибетец сильно вздрогнул, сникая. Сдулся будто, выпуская воздух из легких.
— Дай-ка, — потянулся я за пистолетом. — Нужно сделать контрольный выстрел — в голову. Иначе Тсеван предупредит подельников — мозг переживет хозяина на верных полчаса.
— Не переживет, — отвел мою руку Зенков.
«Стечкин» рявкнул оглушительно и звонко. Пуля вошла в лоб цвета седельной кожи, и взболтала высокоорганизованный мозг.
Тот же день, чуть раньше
ФРГ, Цвизель
Рита не могла усидеть на месте. Она обошла всю комнату в цоколе, основательно забитую разным хламом, но, увы, выход находился там же, где и вход.
К ощущению нависшей угрозы примешивалась тревога за Мишу. Ведь вчера он так и не вышел на «мыслесвязь», не пожелал ей интимного «Споки ноки!» А если с ним что-то случилось? А вдруг его…
Не думать, не думать!
Лязг засова ударил по нервам. Девушка резко обернулась, наблюдая, как по добротным каменным ступеням спускается Иржи, переодевшийся в спортивку «Адидас». В одной руке чех держал пистолет, в другой — картонную коробку.
— Бутерброды, — буркнул он, швыряя упаковку.
Настя поймала ее, а Корда, криво усмехнувшись, шагнул к лестнице.
Внезапно Петр Семенович махом вскочил, толкая чеха в прыжке. Иржи глухо охнул, вскидывая руки и валясь на пол. Мишин папа проворно ухватился за пистолет, выкручивая его из пальцев предателя.
— Больно! — взвизгнул Корда, поджимая ноги.
— Потерпишь… — пропыхтел пан директор, тыча стволом в шею чеху. — Зачем мы здесь? Чего для?
— Не знаю… — заскулил Иржи.