Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
го вскочить И с места в галоп. Или вот охота, — продолжали они, — истинно царское дело, особенно соколиная. И глазу приятная, и безопасная. Но зачем же на медведя с рогатиной идти?! Медведь же не знает, кто против него стоит, вдруг беда случится?» Можете представить, какие муки испытывали бояре, видя государя своего всего в копоти пороховой, стоящего с зажженным фитилем у пушки. И подлинный ужас овладевал ими при штурмах крепости, что он для обучения войска под Москвой построил. Димитрий ведь частенько сам лез на стены, предводительствуя воинами своими, и вступал в схватку нешуточную с защищавшимися. Как ни ловок был, а попадал иногда под чью-нибудь горячую руку, один раз от тумака крепкого со стены сверзился, видно, кто-то, как тот медведь, в запале не разобрал, кто перед ним стоит. Бояре кинулись к царю, ожидая самого страшного и одновременно грозя казнью лютой всем, кто в этот момент на стене находился, а Димитрий вскочил, как ни в чем не бывало, встрепенулся, отряхнулся и опять на стену полез.
Мне иногда казалось, что Димитрий нарочно некоторые обычаи нарушал. Хотел встряхнуть сонное Русское царство, и это ему удалось. Что же до обычаев дедовских, их я почитаю, как, вероятно, никто другой в державе нашей. Но и я понимаю, что обычаи потихоньку меняются, отмирают, им на смену другие приходят. Возможно, Димитрию и удалось бы привить народу нашему обычаи, если бы выпало ему лет двадцать правления, чтобы следующее поколение успело вырасти. Молодые-то смотрели на него влюбленными глазами. Да и как его .было не любить?!
Глава 3
Тайный советник
[1605—1606 гг.]
Где же я все это время находился? Да рядом с Димитрием и находился, но никто меня не видел. А если и видел, то не замечал. Я на это нисколько не обижался, потому что сам того хотел.
О, я многому за жизнь свою долгую научился. И у недругов учился,, у них и надо в первую очередь учиться, если хочешь их победить. А учителя-то какие были, как на подбор: Малюта Скуратов, Никита Романович или вот, скажем, Борис Годунов. Годунов научил меня пренебрегать внешними признаками власти, избегать показного блеска и пышности, направлять события издалека, в общем, не высовываться. Вот и я в первый ряд не лез, на людях стоял молча в сторонке, зато каждую минуту, что мне удавалось с Димитрием наедине остаться, использовал для благих советов, наставлений и поучений, щедро делясь с ним опытом прожитой жизни и объясняя, как ему лучше поступить в той или иной ситуации.
Не буду скрывать, эти месяцы были одними из счастливейших в моей жизни. Как я истосковался по делам государственным! Ведь с воцарением царя Симеона меня от этих дел отодвинули, превратили в частное лицо, в стороннего наблюдателя, даже не удовлетворяли мое ненасытное любопытство сведениями истинными, заставляли питаться текстами официальных документов, запивая им смесью из слухов и сплетен. Иногда приглашали, чаще всего для церемоний разных, реже — для справки, почти никогда — для совета, но эти редкие приглашения только подчеркивали мое отстранение отдел. Да что царь Симеон! В опричнину при Иване немного слаще было, а при племяннике моем Димитрии я вообще безвылазно сидел в Угличе. Получается, что с момента ухода брата моего я реально не удел находился, я был в державе нашей частный человек! Вы только представьте себе — пятьдесят лет! Пятьдесят лет унижения, страданий и ожидания. И вот—дождался! Мне не власть была нужна, зачем она мне? Я просто хотел быть в центре событий, участвовать в них, все видеть своими глазами и по мере слабых сил трудиться во славу нашего рода и державы Русской. Я не помышлял о том, чтобы делать историю, я просто хотел непрестанно ощущать ее живой пульс.
Потому, возможно, я рассказываю о событиях тех месяцев излишне подробно, но вы не обессудьте, ведь для меня каждая деталь важной казалась, лишь то, что я сам видел, чего сам касался, обрастает в воспоминаниях моих плотью и кровью. Это ведь только так говорится, что большое видится на расстоянии, то, что далеко, не трогает сердце, не потрясает воображение, лишь свое, близкое, имеет для нас значение, тут любое происшествие вырастает в событие вселенского масштаба. Многим это заслоняет истинную картину, я же не устаю благодарить Господа за то, что поместил он меня в центр истории, сделал великое — близким.
Конечно, такое единение у нас с Димитрием не сразу сложилось. Более того, он поначалу видеть меня не хотел — что было, то было! Признаюсь честно, я в те первые дни нахождения Димитрия в Москве совсем обезумел от его пренебрежения и, презрев нашу фамильную гордость и забыв все уроки учителей своих, лез Димитрию на глаза, настойчиво добивался личной встречи и каждый раз нарывался на презрительный взгляд или унижающий меня отказ. Я чуть не слег от всего этого, но стараний своих не оставил. Наконец, Димитрий со-
изволил принять меня. Нелюбезно принял, не то что не обнял, но даже о здравии не спросил, стоял у стола набычившись.
— Ну чем я перед тобой виноват?! За что ты казнишь меня такой казнью лютою?! — не выдержав молчания, вскричал я.
— Ты меня хотел всего лишить. В монастырь запереть на всю жизнь, — процедил сквозь зубы Димитрий.
Слава Богу, заговорил! Лиха беда начало! Приободренный, я продолжил разговор:
— Я ведь тебе только счастья желал. И вот где ты теперь. Ты счастлив?
— Я этого сам добился! — воскликнул запальчиво Димитрий, пренебрегая ответом на мой вопрос. — Своей силой и волей! Не благодаря, а вопреки тебе!
Гневается! Еще лучше!
— Мне вдруг в голову притча пришла, — сказал я, совсем успокоенный, — жил-был мужчина в горах, увидел он раз, как лихой охотник сбил стрелой орла, а за ним налетела стая ворон и стала орла терзать и гнездо его разорять. Пошел мужчина в горы, но лихой охотник, сделав свое черное дело, ускакал, а вороны разлетелись, лишь один орленок-несмышленыш плакал, забившись в расселину. Взял мужчина орленка, принес в свой дом, кормил его, любил и холил. Вырос орленок, вышел во двор, расправил крылья и улетел. Нашел лихого охотника и сбил его с коня, нашел стаю ворон и заклевал их, а потом вернулся на вершину горы, в родительское гнездо.
— Это все? — спросил Димитрий после некоторого молчания.
— Все, — честно признался я.
— А в чем соль?
Я уж говорил вам, что притчи мне не удаются, начинаю хорошо, а мораль вывести не могу. Пришлось пуститься в разъяснение, которое всегда длиннее притчи:
— Во-первых, в том, что мужчина того сироту-орленка кормил, любил, и холил, и защищал, — добавил я, заметив, что во взгляде Димитрия мелькнула искра понимания, — когда все от него отвернулись. Во-вторых, в том, что орленок улетел — сам улетел! Когда срок его пришел. Мужчина его к этому никак
не побуждал, но и никак не препятствовал, крылья не подрезал, цепочку на ногу не нацеплял. В-третьих, в том, что орленок, побив всех врагов своих и обосновавшись в родительском гнезде, пролетая йад домом мужчины, не приветствует его благодарственными криками, а срет ему на голову!
Прости, Господи, не сдержался. Но так иногда лучше доходит.
— Я не сирота, это ты меня от матери оторвал, — продолжал упорствовать Димитрий, — и не цепочку ты для меня готовил, мыслил ты сковать меня оковами тяжкими, неподъемными, лишить меня клобуком монашеским и всех радостей жизни, и престола родительского.