Царь Гильгамеш
Шрифт:
Лусипа завершила гимн, и Апасуд сейчас же воскликнул:
— Необыкновенное искусство! Достойное чести и поклонения. Моя плоть наполнена радостью, моя душа испытывает восторг!
— Ты превзошла мои ожидания, дитя тонкости… — вторила ему царица.
Бал-Гаммаст оглянулся направо… оглянулся налево… Уггал Карн молчит, и первосвященник тоже — как язык проглотил. Тогда он сам подал голос:
— Хорошо, конечно, поешь. Только Лагаш и Ниппур — наши!
Аннитум несмело заулыбалась: — Я вот тоже… как-то… начала сомневаться.
— Мой брат! Не стоит понимать все так прямо! — Апасуд умиленно пояснил: — Ведь это поэзия.
— Поэзия, да. Я понял. Поэзия — это хорошо, а города — наши.
— Н-не стоит, Балле. Такая красота! Признай же.
— Точно. Красота. А города все равно — наши. Левой щекой, левым ухом, левым виском Бал-Гаммаст почувствовал, как сдерживается мать.
— Ты совсем как ребенок. Балле, брат. Неужто не понял ты, какое сокровище даровал нам сегодня Творец?
Бал-Гаммаст почувствовал раздражение. «Неужто ты сам, балда, не понимаешь, что сокровище — сокровищем, а города важнее. А? Не понимаешь? Почему, онагр упрямый? А? Только бы не сорваться! Нет. Не нужно. Это будет совсем не вовремя». И он не стал отвечать.
Зато ответила сама певунья. Растянув серебряные губы в почтительной улыбке, она заговорила по алларуадски безо всякого акцента, настолько чисто, насколько бывает лишена ила и грязи колодезная вода:
— Гимн о Нинурте-герое древнее кудурру, стоящих на коренных землях Царства. В нем рассказывается об очень далеких временах. Никто не может быть уверен в правдивости сведений о той поре и тех людях. Народ суммэрк помнит одно, народ алларуадцев — другое. Кто посмеет быть судьей? Впрочем, если отец мой государь пожелает, я готова покориться и признать его правоту. Аннитум:
— Пожелай-ка, Балле!
Бал-Гаммаст твердо знал: последуй он совету сестры, и царица сейчас же заговорит о рассудительности певуньи, о ее искусстве, об учтивой манере… Та, что во дворце, умеет держать баланс между тяжущимися людьми, хотя бы и тяжба шла о мелочи, Чужой спор она всегда обратит себе на пользу. Не грех поучиться у матушки.
И он промолчал.
— Я рад был бы услышать еще что-нибудь… если наша гостья не утомилась, — обратился к певунье Сан Лагэн.
Та поклонилась первосвященнику. Шепнула несколько слов Шагу…
— Если ваше терпение не иссякло, я буду петь поэму о царе Гурсар-Эанатуме, начертанную неведомо кем от его имени три раза по тридцать шесть солнечных кругов назад.
Аннитум отдала команду:
— Пой!
И Шаг поднес к лицу смуглой женщины первую табличку:
Я, Гурсар-Эанатум, царь Эреду, доброго города, Слово мое загон строит и скот окружает! Слово мое кучи зерна насыпает! Слово мое масло взбивает! Я первый канал прорыл, Я первый колодец вырыл, Пресная вода из-под стопы моей забила! Я съел восемь растений знания и землю познал! Я съел восемь птиц знания и небо познал! Я съел восемь рыб знания и воду познал! Я дом себе построил, Тень его выше города, Рогатый бык— его кровля, Львиный рык — его ворота, Пасть леопарда — его засов, Стены его — из серебра и лазурита, Пол его устлан сердоликом! Я создал из льна одеяние черное и облекся в него! Я обруч создал из золота и надел его на голову! Я своему слуге Ууту-Хегану дом построил, Тень его выше Змеиного Болота! Я даровал слуге моему верному пестрое одеяние!Бал-Гаммаст изумленно забормотал:
— Ууту-Хеган Пастырь — слуга?..
Шаг быстро поменял табличку.
В ту пору, когда Думузи еще пастухом овечьим не был, Люди стенали в холоде и голоде, Земля была как вода, и вода смешалась с землею! Я жалостью исполнился к людям, Жалость грудь мою стиснула, Жалостью наполнился рот мой. Я тихим голосом воззвал к богу нашему и нунгалю: «О, нунгаль, чье дыхание создало землю! О, нунгаль, чей детородный член встал, Подобно быку с поднятыми рогами перед схваткой, Оросил семенем землю! О, нунгаль, отделивший свет от мрака! Земля смешалась с водою, земля стала как вода! Люди стенают от голода и холода! Покажи мне путь, как осушить страну Ки-Нингир, Как рабов твоих спасти». И нунгаль ответил мне, Нунгаль дуновением слов своих дотянулся до меня, Нунгаль голосом громким сказал мне: «Ты, Гурсар-Эанатум, герой сильный, царь отважный Слово твое загон строит и скот окружает, Слово твое кучи зерна насыпает, Слово твое масло взбивает, Но ты мой раб. Выполни волю мою. Спустись на дно пресного океана, Нырни на дно великого океана, Уйди во мрак подземного океана, Там лежит ключ из живого серебра. Достань его и положи в реку Буранун, У самого моря, там, где Змеиное Болото, Среди священных тростников. Тогда осушится страна Ки-Нингир, Тогда спасешь ты рабов моих». Я, Гурсар-Эанатум, создал баржу из тростника, Посадил гребцов крепких, Дал им весла из дерева, привезенного с Полуночи. Я вывел корабль по подземной реке к подземному океану, К пресному океану, К океану великому. Я нырял шестьдесят дней и шестьдесят ночей, Но не нашел ключа из живого серебра. Тогда я вновь воззвал к богу нашему и нунгалю: «О, нунгаль, чье дыхание создало землю! О, нунгаль, чей детородный член встал, Подобно быку с поднятыми рогами перед схваткой, Оросил семенем землю! О, нунгаль, отделивший свет от мрака! Подай мне знак, как отыскать ключ из живого серебра». Так взывал я еще шестьдесят дней и шестьдесят ночей, И уста мои утомились. Но не ответил нунгаль. Тогда ударил я в священный барабан ала, В большие бронзовые сосуды вкуснот пива налил, Пиво сиропом из фиников подсластил, Дорогим вином серебряные сосуды наполнил, Велел шестьдесят черных быков зарезать, Мясо их в золотые сосуды положил, А кровь их в сосуды из черного камня собрал. Омочил свои уста вином и пивом нунгаль, Мяса черных быков вкусил нунгаль, Крови черных быков отведал нунгаль. Сосуды из бронзы, серебра, золота и черного камня Забрал в свой дом нунгаль. И молвил нунгаль, чье дыхание создало землю, Нунгаль, чей детородный член встал, Подобно быку с поднятыми рогами перед схваткой, Оросил семенем землю, Нунгаль, отделивший свет от мрака: «Я доволен тобой, раб мой, царь Эреду, Гурсар-Эанатум. Усладил ты мои уста видам и пивом, Усладил ты мою плотъ плотью черных быков Усладил ты мою кровь кровью черных быков, Я доволен тобой, раб мой, царь Эреду, Гурсар-Эанатум. Я открою тебе, как отыскать ключ из живого серебра. Перед тем как нырнуть на дно великого океана, Перед тем как отправиться на дно пресного океана, Перед тем как уйти во мрак подземного океана, Вскрой себе левую руку, Отдай воде шестьдесят капель живой крови. Тогда отыщешь ключ из живого серебра!» Так молвил нунгаль, великий Бог черноголовых. Я, царь Эреду, Гурсар-Эанатум, Вскрыл себе левую руку, Отдал воде шестьдесят капель живой крови И нырнул на дно великого океана, Отправился на дно пресного океана, Ушел во мрак подземного океана. И во тьме нашел ключ из живого серебра. Это был ключ из теплого серебра. В моей руке был ключ из мерцающего серебра. Ключ извивался, подобно рыбе, он был из живого серебра. И опечалился я, Гурсар-Эанатум, Тело мое устало, Мышцы мои удручила болезнь, Руки мои опустились, В голове моей поселилась боль. Тогда послал я верного слугу Ууту-Хегана Бросить ключ в реку Буранун, У самого моря, там, где Змеиное Болото, Среди священных тростников. Верный слуга Ууту-Хеган сделал все, как велено мною: Бросил ключ в реку Буранун, У самого моря, там, где Змеиное Болото, Среди священных тростников. Как я повиновался высокому, так мне повиновался низкий. И воззвал я вновь к богу нашему и нунгалю: «О, нунгаль, чье дыхание создало землю! О, нунгаль, чей детородный член встал, Подобно быку с поднятыми рогами перед схваткой, Оросил семенем землю! О, нунгаль, отделивший свет от мрака! Воля твоя исполнена». И тогда отступили воды, оставили землю.Молодой царь почувствовал удушливый запах гнева. Это всегда приходило к нему, как отзвук далекой грозы, которая все еще может пройти стороной… Все пятьдесят восемь законных государей и государынь баб-аллонских из рода Ууту-Хегана холодно смотрели на него из окон того Лазурного дворца, что стоит выше туч, — у самого Творца в ладонях. Холоднее прочих глядел Донат Барс. «Зачем она унижает первого хозяина Царства? Да еще перед его прямыми потомками? Почему? Понять не могу. Сошла с ума? И что за нунгаль такой? Уж верно, не Творец…» Но сказать он ничего не успел. Апасуд крикнул ему:
— Молчи же ты, упрямый онагр!
«Еще кто из нас двоих упрямее… Или онагрее?»
Шаг поднял третью табличку:
Я, Гурсар-Эанатум, царь Эреду, доброго города, Отделил землю от воды. Моею силой страна Ки-Нингир осушилась, Рабы нунгаля были спасены! Моею силой города вышли из-под волн! Страх тела страны, река Буранун несет воды ровно! Бородатая рыба сухур тянется к пище в пруду! Рыба карп в тростниках священных поводит Серебристым хвостом! Вороны черные, подобно людям с острова Дильмун, В гнездах каркают! Могучий бык взбивает землю копытом и бодается во дворе! Крепконогий дикий осел кричит, призывает ослицу! Барка с золотом и серебром спешит из Мелуххи, Гребцы ударяют веслами! Лен встает, и ячмень встает, поднимаются из земли! Смелые воины разбивают головы врагам, взятым в плен! Люди черноголовые из кирпича стену возводят, На священном месте город строят! Моею силой страна Ки-Нингир осушилась, Рабы нунгаля были спасены.— Головы, значит, разбивают, храбрецы-суммэрк… Апасуд зашипел.
Четвертая табличка была коротка:
Как небо обдувает ветер, Как траву песок обдувает, Так тело страны Ки-Нингир пусть песня моя обдувает! Власть нунгаля да будет над нею священна…1Дети царя Доната знали друг друга. Аннитум ухмыльнулась в ожидании потехи, Апасуд в отчаянии схватился за голову,
Бал-Гаммаст и князь Гнев иногда играют друг с другом в странную игру: им надо обязательно выяснить, кто окажется хитрее, кто кого поведет на веревке. Покуда царь держит в руке веревочную петлю, накинутую на шею гневу, тот холоден. Но стоит только поддаться его чарам и на миг отпустить веревку… О!
Ярость Бал-Гаммаста все еще дышала холодом…
— Я думаю, их надо изгнать из Баб-Аллона и запретить им бывать во всех крупных городах Царства. Полагаю, это решение надо принять немедленно.
— Ты солдафон и больше никто! — воскликнул Апасуд.
— Изгнать? Не изгнать… Может, просто высечь? — размышляла вслух Аннитум. — Дать серебра за работу и хорошенько высечь. Будут знать, что и при ком петь…
Апасуд, не в силах спорить, издал какой-то лошадиный сап. Всем своим видом он показывал: не понимаю, о чем вы тут говорите.