Царь Гильгамеш
Шрифт:
Несомненно, это Шаг издал смешок, и каждый на сидящих в комнате знал — кто. Но все молчали. Творец ведает, какие у кого были на то причины… Молчали все. Лусипа даже не пыталась сделать вид, будто сейчас она выговорит слуге за его дерзость или тем более накажет его.
Вдруг сестрица Аннатум прыснула в кулак, точь-в-точь как девчонка. И тогда молодой царь почувствовал облегчение. Волна клокочущего гнева неотвратимо поднималась в нем. Он уже не мог ни задержать ее, ни справиться с ней. Дальше надо всеми его словами и действиями волен только Бог…
— Ты! — заорал Бал-Гаммаст на певунью. —
Лусипа не двинулась с места и лишь скосила глаза в сторону царицы.
— Не слышала? Убирайся! Немедленно! Шевелись!
Раздался медовый голос Той, что во дворце:
— Это недостойно, Бал-Гаммаст. Я хочу, чтобы ты извинился.
— Да, Балле, выходит как-то нехорошо… шумно… — Это Апасуд.
— Госпожа моя и мать! Отец мертв. И все государи нашего рода мертвы. Им не защитить себя от… от… от такого! Почему я оберегаю нашу честь, а ты… потакаешь… этим!
Сладчайший мед:
— Сейчас же, Балле.
— Нет. — Сейчас же, мой мальчик.
— Нет!
— Мне не хочется настаивать, но тебе придется это сделать.
— Я государь баб-аллонский, и я не желаю их видеть!
Мелко захихикала Аннитум:
— О, мой великолепный братец! Ты так на них… на нее смотришь… Хочешь побить или… Или? Если желаешь подраться, могу предложить тебе, скажем… себя.
Эти слова начисто выбрали последний запас остойчивости. Молодой царь ответил не задумываясь:
— Дура! Да я убью тебя.
Щеки Аннитум окрасились багровым румянцем. Не давая сестре ответить, Бал-Гаммаст бросил царице:
— Нет! Нет, мама. По-твоему не выйдет!
Туман застилал ему глаза. Он боялся ударить кого-нибудь.
Бал-Гаммаст не помнил, как выскочил из зала, пронесся по длинным коридорам и очутился в своей комнате, на высоком ложе с резной деревянной спинкой, укрытом шерстяными коврами в несколько слоев.
Будь ему десять солнечных кругов, он бы позволил себе заплакать. Будь ему двенадцать, он бы закричал. Так бывало: он уходил куда-нибудь подальше от людей и кричал, пока ярость не отступала сам собой. В худшем случае, вопил прямо на людях: мэ царского сына дает кое-какие привилегии. Это случалось редко, Трижды на протяжении солнечного круга… или, возможно, четырежды… Но Бал-Гаммаст не помнил, чтобы отец хоть раз помог себе криком, а значит, и ему не следует. Разрешенное наследнику государя оказалось запретным для государя.
Бал-Гаммаст умел кое-что… Например, не бояться того, чего не испугается взрослый мужчина. Не заниматься тем, к чему нет способностей. В таких случаях надо отыскать человека, который это умеет. Он даже научился вести в голове человеческий реестр; тот хорош, когда следует толковать закон, тот пригодится, чтобы добиться необходимого от матери или от брата, а этот — незаменим в хорошей драке. Энси маленького городка Шуруппака, по имени то ли Масталан, то ли Месилим, лучше справляется с делами, чем иные лугали. А самый искусный из эбихов — Уггал Карн… Агулан баб-аллонских тамкаров считает серебро и хлеб много хуже некоего Хааласэна Тарта из Барсиппы, ибо агулан стар, слишком стар, и ясный рассудок его постепенно отступает под натиском порченой памяти… Бал-Гаммаст умел ждать, терпеть боль, легко сходиться с людьми. Еще у него
Но к одной вещи, кажется, ему не суждено приучить себя никогда. Куда девать гнев, когда он комом стоит в горле, когда мир становится мал — чуть больше лица обидчика, когда лучшее из возможного — ударить? Но ударить нельзя. И нельзя заплакать. И закричать тоже — нельзя. Так куда же? Время… это что-то вроде сосуда с очень узким горлышком. Вино ярости едва капает оттуда!
Что делать с пламенем, которое разожгли внутри тебя, и оно рвется наружу, а тебе не следует выпускать его? Что? Что?!
Внутренний огонь сжигал его.
Он проиграл сегодня. Проиграл, как слабое войско, уступающее под ударами более сильного одну позицию за другой. Когда воины падают, и строй копейщиков, редея, все еще держит удар, но пятится, пятится, пятится… Ему следовало умнее напасть, но он не смог. Тогда он должен был иначе ответить, тоньше, серьезнее, но и тут был бит. Верные слова пришли к Бал-Гаммасту в голову только сейчас. Так просто было выговорить их, и так нелепо звучало то, что он выпалил матери в лицо! На худой конец, оставалось сохранять спокойный вид и не выдавать своего волнения… Надо же уметь так ловко сделать прямо противоположное! Зачем он вцепился в сестру? Да, ему ничего не стоит отправить ее в короткий сон одним ударом кулака, его крепко учили; но зачем делать врага из женщины родной крови? Плохо было все.
Бал-Гаммаст вертелся на ложе. Попытался молиться. Покой не шел к нему. Он сжал кулаки, напряг мышцы живота, закусил губу. К утру он будет — как всегда. Чего бы это ни стоило, он будет вроде города в мирное время: сплошь нетревожная суета. Во всяком случае, любой, кто заговорит с ним, будет видеть перед собой улыбающегося человека. Ничем не обеспокоенною. Он всегда убивал гнев. Но только нужно время, а у времени очень узкое горлышко…
Пробовал ли кто-нибудь заставить взбесившегося онагра — улыбаться? И жив ли он? Тот, кто попробовал…
Бал-Гаммаст чувствовал целое стадо взбесившихся онагров в собственной груди, между ребер. И еще парочку — в голове. Между ушей.
Наконец судорога свела ему ногу. Так. Бал-Гаммаст попытался расслабить лодыжку. Не выходит. Так. Сесть. Наклониться. Лицом в колени. Все равно не выходит. Так. Он взялся за стопу и потянул на себя… на себя… на-себя-на-себя-на-себя… Готово.
Напряжение разом отступило. Боль, покидая мышцу, колыхалась мерной зыбью.
И вместе с болью мэ Бал-Гаммаста ушел гнев. Весь, до последней капли. Буйные онагры опустили морды в траву.
— Хорошо.
Юный царь вздрогнул. Тощий силуэт Уггала Карна у входа в комнату.
— Боюсь, ты не проявил сегодня особенного ума.
— Я знаю.
— Ты знаешь, мой мальчик, иногда взбесившийся бык…
— Онагр.
— Что?
— Скорее взбесившийся онагр, Уггал. Сухой короткий хохоток.
— И все-таки царь Донат гордился бы тобой, мой мальчик.
Эбиху черных было наплевать на то, что он разговаривает с государем баб-аллонским. В темноте не отличишь царя от мальчишки… Поблизости никого.