Царь Гильгамеш
Шрифт:
И все-таки эбих никак не мог успокоиться. Так случалось с ним раньше, и всякий раз — не зря. В отблесках огня и в шуме ветра, в плеске рыбы на прудах и в едва различимом шепоте травы ему чудилась надвигающаяся угроза.
Иной раз, когда подступало к нему такое, эбих сам себе казался львом, бредущим в высокой траве; звуки и запахи несут ему не понятное для человека слово о пище и опасностях; невнятный каприз подталкивает его пойти в одну сторону, а не в другую; страх перед тем, кто сильнее и может оказаться за первым же поворотом, мешается с желанием убить и уверенностью в собственной мощи; ноздри нервно втягивают илистое зловоние приречных зарослей; лапы сами собой выбирают то место, где под ними ничто не треснет и не зашуршит. Рат Дуган говорил ему на это раз и другой: «Не понимаю. Я должен знать наверняка. Иначе не умею».
Сегодня днем Асаг молился в храме. А потом преподнес городскому первосвященнику в дар для Дома Творца расписную алебастровую вазу и костяной ковш с тонкой резьбой. Дал бы что-нибудь подороже, но не та у него была натура, чтобы копить серебро, барахло, скот. Ценные вещи не задерживались у Асага. Любил коней и женщин. Но и с конями, и с женщинами как-то выходило, что сами они оказывались во владении эбиха и сами же куда-то девались. Любил еще войну. И это единственное, чего было у него за тридцать семь солнечных кругов хоть отбавляй.
Асаг слышал, будто существуют люди, которым доступно иное зрение. Некоторые чуть ли не за день чувствуют бурю и грозу. Другим доступно слово Творца, и их после смерти называют святыми. Третьи за двадцать шагов узнают мага или слугу Падшего — хоть бы и принял он человеческое обличье… Никогда прежде Асаг не видел такой военной бури, какая надвигалась на него сейчас. Какой-нибудь набег сотни-другой кочевников, обычное дело для этих мест, ничуть не потревожил бы его. Нет, он чувствовал иное. Как будто целых три достопамятных битвы на поле под Кишем должны были явиться одна за другой. И первая из них выйдет самой малой…
Сон не шел.
Асаг оделся и отправился в Приречный форт. Хоть и был форт поставлен не у настоящей реки, а у рукотворной, местные жители упорно именовали его Приречным. Да и то правда. Канал Агадирт давно не чистили, он зарос, развелись в нем тьмочисленные горластые лягушки, плавали по нему рыбацкие плоты — словом, река и река… Там, на втором этаже воротной башни, должен был бодрствовать старший офицер крепостного караула и одна смена караульных. Вторая стоит на стенах, а третья и четвертая — спят. Обычно караул выставляют в три смены, но Асаг распорядился о четвертой. Солдаты будут больше спать, меньше устанут, а значит, не столь многие заснут, прислонившись к зубцу… Лишь бы не упустили то, чего нельзя упустит Сегодня за охрану крепости Баб-Алларуад отвечал сотник Дорт… Эбих по узенькой витой лестнице поднялся наверх. Караульный, как и положено, не пропустил его внутрь, кликнул сотника. Ни царь, ни эбих и никто иной, кроме караульного офицера, не властен над солдатом, который стоит на посту. Разве только сам Творец…
Невидимый больной зуб неожиданно напомнил о себе, как никогда прежде: глубокая черная тоска вмиг сменила прежнюю тревогу. Будто сумерки пали, и воцарилась полночь… Тьма обрела глубину. Господи, какое испытание грядет?
Жаркая, сырая ночь. Тяжело дышать. Стояла тишь, ветры угомонились, и полное безветрие царило над городом. Дорт взглянул на эбиха неприязненно. Настолько неприязненно, насколько позволял его чин. Бледное и неровное пламя светильников едва позволяло разглядеть черные мешки под глазами у сотника. Асаг отметал про себя: самый юный из старших офицеров гарнизона, по молодости попадает в караул через день или через два дня. После того как все закончится, надо бы проделать вторую дырку в заднице
Дорт доложил ему, так, мол, и так, все тихо, солдат проверяли, на постах не спят.
— Когда проверяли?
— В полночь, отец мой эбих.
— Идем, сотник. Сделаем это еще разок.
Дорт взял было тяжелый каменный светильник, зажег фитилек.
— Не суетись, сотник. Не делай своим солдатам легче.
— Да, отец мой эбих…
В фиолетовой мути, которая становится одеянием ночи на полдороги между полночью и рассветом, огонек лучше медного гонга расскажет об их приближении лучникам, стоящим на постах.
Асаг и Дорт отправились в обход по крепостной стене. Первый из часовых действительно не спал. Всего их должно быть семь в форте и десять в самой крепости. Пошли дальше.
— Сотник, не правда ли, хорошо получить от отца по наследству глину и таблички, а не копье и кожаный доспех с бляшками… Шарт берут от государя столько же земли и серебра, сколько и мы с тобой. Но сейчас все они спят. Что скажешь?
Асаг спиной почувствовал невысказанный ответ офицера: с таким, эбих, дерьмом, как ты, в неурочный час шататься по стенам — и впрямь пожалеешь… Но отец Дорта был, кажется, тысячником, а дети реддэм любят превосходить своих отцов. Этот, наверное, еще в училище мечтал стать эбихом, выбиться в лугали. Ну, на худой конец, в энси. Правильно. Асаг и сам испечен из той же муки. Он бы ответил, мол, шарт хоть и спят спокойно, зато мы спим с их бабами. Бабы нас любят горячее…
— Зато бабы нас больше любят, отец мой эбих!
— Молодец, сотник. Порадовал дурака-начальника. Я бы не явился к тебе сегодня, если бы, говенная дырка, не ждал, неприятностей. А больше всего бабы любят пехоту ночи. Это уж ты запомни твердо.
…Второй тоже не спал. Дорт неожиданно спросил:
— Не знаешь ли, отец мой эбих, кто и за что прозвал их пехотой ночи? Они лучше бьются под луной, чем под солнцем?
— Под собачьей задницей, сотник. Им все равно, когда биться, в какой сезон, на земле или на воде, против людей или против слуг Падшего. Да им хоть трупы заново резать. Уж тем более не важно, днем они, вечером, утром или ночью исполняют службу копья.
— Тогда — почему, отец мой эбих?
Лучше бы ты спросил, офицер, какие неприятности сулит нам сегодня мэ. Для дела полезнее. Или о бабах спросил бы, чем так нравятся им черные пехотинцы, Асаг хотел было послать его за болотной лихорадкой, но раздумал. Сколько парню солнечных кругов? Двадцать? Двадцать два? Реддэм служат с пятнадцати. И здесь, в Баб-Алларуаде, на полночном валу, он уже видел и кровь, и смерть, и сам дрался… Говорят, как надо дрался. Наверное, бывало, раза по три-четыре за солнечный круг. Такое неспокойное место. А может быть, жопа ослиная, сидел ты, сотник, в глухой осаде на отдаленном форте, в степи, вокруг бесились кочевники, а ты считал пригоршни зерна и молился, чтобы помощь прислали вовремя. А солдаты молились на тебя, потому что ты был там за старшего и ты им всем обещал: будет подмога, обязательно будет. Ты много чего видел, сотник, только красивая и высокая жизнь прошла мимо тебя. Ладно, послушай кое о чем оттуда.
— На всех табличках из Дворца и от его шарт этих называют черной пехотой. Или просто черными. Видел?
— Да, отец мой эбих.
— Пехотой ночи их называют многие, да любой кусок собачьего дерьма в Царстве их так зовет… Но никогда от имени государя не придет сюда приказ, в котором были бы слова «пехота ночи»… Вот же жопа ослиная! Тебе никогда не казалось это странным?
— Не знаю, отец мой эбих.
— Об одной истории мало кто помнит, сотник. Я служил при Донате III, теперь служу при царях-братьях… Те, кто взял копье в один солнечный круг со мной или даже кругами пятью раньше, не знают, не помнят, не ведают… Уггал Карн служил еще при Донате II. Он знает, но говорит: мол, все стали забывать очень быстро. «Не хотели помнить», — этот стручок говорит. Уже в тот солнечный круг, когда от получил чин энси, мало кто знал… Мне самому рассказал Лаг Маддан. А ему, старому волчине, — восемь десятков солнечных кругов. Его рука взялась за копье еще в смутную пору. «Суд Творца над землей Алларуад лишился милосердия. Была гроза и великая неурядица…» — Ну, жопа ослиная, знаешь, как говорят про такие времена. Царь Маддан-Салэн, покуда не добился своего, раза три или четыре чуть было не выкинул свою голову в болото, а другими головами заплатил без счета…