Царь горы
Шрифт:
Неспокойные мысли роились в голове великого фюрера, ох неспокойные. Казалось ему, что верный Копыто змеей обернулся, пригрелся на груди, подлец, а теперь, воспользовавшись случаем, авторитет перед семьей набирает, в спасители Отечества выходит.
— Чисто герой, мля. — Кувалда хотел плюнуть на пол, но постеснялся. Сделал шаг и исполнил задуманное в корзину для бумаг.
— Ты о чем? — рассеянно спросил режиссер.
— Копыто этот… Горлопан! Спаситель, мля!
— А кого он спас?
— Семью.
— От чего?
— От позора.
Режиссер с легким удивлением посмотрел на фюрера. В принципе, как и любой житель Тайного Города, он был прекрасно осведомлен о связи между Красными Шапками и логикой. Точнее, об отсутствии оной. Но выверт Кувалды поставил шаса в тупик.
— Боюсь, одному Копыту это не по силам, — пробормотал режиссер, возвращаясь к своим обязанностям.
— А ты не бойся, ты смотри, чо происхофит! — Фюрер принялся загибать пальцы. — Петицию он прифумал? Он. Раз. Меня ее пофписать заставил? Заставил. Он. Фва. Фля митинга слова заучил? Заучил. Он. Три. Зфесь явная измена кроется.
— А позор при чем?
— Так чуфы Копыта испугаются и переф нами извинятся. И буфет Копыто спаситель. Мля.
Режиссер почесал в затылке. Относительно реакции чудов у него было свое мнение, но делиться им с дикарем шас не хотел. Посему дипломатично заметил:
— Не думаю, что все так плохо.
— Нафо было мне пойти кричать. Пусть бы меня слушали и в телевизор снимали. Потому что уйбуй не может быть спасителем и рафетелем. Только я могу. Мне положено.
— Тебе митинговать нельзя по сценарию. — Режиссер взял со столика несколько листов. — Вот здесь написано: воля народа.
— А я и есть нароф!
— Ты политический деятель.
— Я лучшая часть нарофа. Самая его умная и живая часть.
— Вот-вот, самая умная. — Опасаясь, как бы взбудораженный фюрер не выскочил на трибуну и не испортил запись, шас решил зайти с другой стороны: — Ты самая умная часть. А нам было сказано, что митинг должен быть похож на настоящий.
— А он бы и был похож.
— Тогда скажи, кто умнее, ты или народ?
— Я, конечно.
— Вот видишь. Какой бы это тогда митинг был, окажись ты на трибуне? Совсем даже не народный митинг.
— А что?
— Политическая провокация. И чуды бы тебя за это…
— Не нафо пофробностей, — попросил великий фюрер. — Я и так не знаю, чем все кончится.
— Призовем рыжих дятлов к ответу!! — проорал Копыто.
— А это не провокация? — осведомился Кувалда, сообразив, что под рыжими дятлами уйбуй имеет в виду чудов.
— Это воля народа, — отрезал шас. — Трудящиеся выражают мнение. Электорат негодует и все такое прочее. А у нас к мнению народа относятся с уважением. Сегодня они перед камерой попрыгают, а завтра ты придешь и скажешь: «Вот так, господа, я бы ни в жисть, но население недовольно». С тебя и взятки гладки.
Кувалда припомнил, что примерно о том же и даже в тех же самых выражениях, его инструктировали Биджар и Урбек, а потому успокоился. Снова плюнул в корзину, уважительно потрогал пальцем один из мониторов и спросил:
— А покажете когфа?
— Когда велят, тогда и покажем. — Шас отвернулся. — Первая камера! Дай крупный план!
Фюрер же, вернувшись в нормальное расположение духа, принялся сочинять указ о повешении смутьяна Копыто. Стоит ли казнить уйбуя, Кувалда еще не решил, но указ написать надо. Чтобы время потом не терять.
Вилла Луна
Италия, пригород Рима
15 декабря, среда, 09.13 (время местное)
Клаудия знала, что отец вернется из Кельнского зала усталым и на некоторое время уединится в одной из комнат виллы. Как бы ни прошла встреча с Густавом, барону потребуется время, чтобы обдумать разговор, тщательно проанализировать сказанное, услышанное, увиденное, припомнить мельчайшие детали переговоров, окончательно сформировать собственное мнение о них и наметить следующие шаги. И только после этого истинный кардинал Бруджа поделится информацией с самым доверенным из своих советников, с дочерью. Поэтому, узнав о возвращении отца, Клаудия не поспешила к нему, а спокойно продолжила заниматься акварелью и лишь через два часа появилась в большой гостиной, в огромном зале с камином, в котором Александр любил предаваться размышлениям.
Когда девушка вошла в гостиную, барон лежал на диване, подложив под голову руки, и бездумно глядел в потолок. Рядом, на небольшом столике, стояла открытая бутылка вина и наполненный бокал, но Клаудия знала, что отец не выпил ни капли. Налил и забыл, задумался, такое за ним водилось.
На появление дочери Александр не отреагировал, продолжал молча лежать и лишь после того, как девушка расположилась в кресле, негромко произнес:
— Он не удивился.
— Чему?
— Моему предложению договориться с Тайным Городом.
— Рассмеялся тебе в лицо?
— Хуже, сыграл удивление. — Бруджа помолчал. — Густав знал.
— Догадывался, — поправила отца Клаудия.
Барон угрюмо улыбнулся:
— Есть вещи, о которых не догадываются, дочь, их даже предположить невозможно. Любой масан скорее откусит себе палец, чем поверит, что я снюхался с навами. А Густав знал, именно знал, что я скажу об этом.
— Луминар умен, — подумав, произнесла девушка.
— Этого у него не отнять, — согласился Александр.
— Значит, Густав просчитал наши действия.
— У него не было ни одного факта, позволяющего сделать подобный вывод, — отрезал барон.
— Один факт был.
— Какой?
— Греческие Бруджа.
Николас, лидер афинских сепаратистов, занимал довольно высокий пост в клане, казался верным, умело скрывая честолюбивые замыслы. Его демарш мог бы пройти по обычному сценарию, но на свою беду Николасу приходилось принимать участие в организации нескольких встреч между Александром и азиатскими кардиналами. Не только уязвленная гордость двигала Александром во время карательного рейда, не только желание показать подданным силу — барон защищал тайну переговоров. Николасу не повезло — он слишком много знал.