Царь-кукла
Шрифт:
Уже в первый день совместной жизни со своим Айвазовским Жуковский понял, что тот не просто очередное, пусть и симпатичное, украшение интерьера. Казалось, что пронзенное стрелами света тяжелое пурпурное небо выползло за границы отмеренных ему художником девяноста сантиметров и, будто комнатное торнадо, затягивает в себя окружающую обстановку. На второй день Жуковский поймал себя на том, что на картину смотрит больше, чем в бумаги — подчинив сперва комнату, она подчинила и его самого.
Так он познал великую силу искусства.
Он начал с того, что купил с полдюжины Айвазовских, и дальше последовали
Решился он на это не сразу. Сперва идея поставить в один ряд с Левитаном и Поленовым пусть и самые знаменитые, но все-таки ювелирные изделия его смущала: в покупке чего-то уже изначально дорогого Жуковский чувствовал подвох, недостаток чистоты эксперимента: покупая картину, он платил не за золото и бриллианты и, уж тем более, не за копеечные краски и холст, а за талант художника в чистом виде. Однако постепенно, неоднократно посетив Оружейную палату, повращавшись среди знатоков и ценителей, а главное, лишившись после удаления опухоли одного яичка, он решился включить в сферу своих интересов помимо живописи и декоративно-прикладное искусство.
Именно после истории с Фаберже его почему-то стали называть меценатом и бесконечно требовали поддержать чего-то художественное и помочь кому-то начинающему. Жуковский же рассматривал свою тягу к прекрасному как дело глубоко личное, а потому из-за этих глупых ожиданий весьма раздражался.
Впрочем, страница с яйцами была перелистнута (по крайней мере, до тех маловероятных пор, когда владельцы немногих оставшихся в частных руках захотят их продать), и сейчас Жуковского занимала новая, совсем неясная, но интуитивно многообещающая находка.
Майским послепраздничным днем он сидел в библиотеке на втором этаже модернового особняка, между дубовых шкафов, полных книг в кожаных переплетах, за совершенно пустым старинным письменным столом, и смотрел на своего Репина, поставленного помощником на трехногий мольберт, — портрет девочки лет девяти: серьезное, но в то же время шаловливое лицо; белое кружевное платье; подвязанная бантом грива спадающих на плечи золотистых волос; нитка жемчуга на шее. Холст, масло.
Правая рука девочки покоилась на небольшом инкрустированном перламутром и золотой фольгой круглом столе, настоящем произведении искусства, от обладания которым не отказался бы самый взыскательный музей. Однако Жуковский вот уже четверть часа задумчиво взирал не на стол и даже не на девочку, удавшуюся художнику ничуть не хуже стола, а на одинокую фигурку рядом с ее рукой — украшенную гербом матрешку, точную копию полученной Капраловым от Шестакова.
Окна комнаты выходили на улицу, но сквозь тройные стекла внутрь особняка не доносилось ни звука. Жуковский услышал, как часы за дверью пробили три. После третьего удара он мысленно сосчитал до пяти, и в ту же секунду дверь отворилась и, не спрашивая разрешения, в библиотеку вошел его помощник, Артем Сергеевич, невысокого роста, гладковыбритый и сухопарый, в сером костюме. Жуковский перевел взгляд на его приближающуюся фигуру и неожиданно подумал, не приходится ли тому бриться дважды в день.
Сам Жуковский был обрит наголо, что при минимуме мимики делало его похожим на Фантомаса. Вообще, породистость его лицу придавали не столько отдельные черты вроде широкого, почти африканского носа или идеальных вставных зубов, сколько производимый ими совместный эффект. За долгие годы его рот, нос и остальное научились не просто исполнять отведенную им природою функцию, но и дружным ансамблем работать на имидж владельца. Дополнять впечатление были призваны аксессуары: он специально носил ненужные ему по медицинским показаниям очки в тонкой золотой оправе, чтобы иметь повод, спустив их на переносицу, критически взирать на собеседника исподлобья. Умные и ясные глаза при этом выгодно сверкали на бесстрастном лице.
— Алексей Павлович, приехал Штыков, — сообщил помощник и положил перед боссом листок с именем-отчеством посетителя.
— Да-да, спасибо, Артем Сергеевич!
Жуковский уперся в подлокотники словно в брусья и, стряхивая послеобеденное оцепененье, резко встал.
— Я его жду!
Артем Сергеевич вернулся в соседнюю комнату. Жуковский обогнул мольберт и вышел на середину библиотеки.
Появившийся в дверном проеме пожилой мужчина ростом был меньше даже низкорослого Артема Сергеевича; Жуковский со своими метром восьмьюдесятью возвышался над ним почти на голову. Однако походка, которой вошедший направился навстречу хозяину, и его улыбка излучали уверенность знающего себе цену человека. Разумеется, цену высокую: услуги гостя стоили Жуковскому пятьсот долларов в час, и по триста он платил его сотрудникам. Жуковский усадил его в массивное низкое кресло, обтянутое коричневой кожей, и сел в такое же напротив.
— Может быть, чаю, Михаил Африканович? — спросил он. — Или хотите чего-нибудь покрепче?
— Нет-нет, благодарю вас, Алексей Павлович! — нетерпеливо взмахнул рукой Штыков. — Это она? — Он указал на оборот картины.
Жуковский довольно усмехнулся, встал, подошел к мольберту и развернул его лицом к гостю.
Михаил Африканович вскочил и в несколько прыжков оказался возле портрета.
— Так-так-так! — воскликнул он, склонившись, почти касаясь холста орлиным носом и торчащими седыми бровями. — Невероятно! Просто невероятно!
— Вы ведь уже видели фотографии… — немного обескураженный его напором напомнил Жуковский.
— Конечно, видел! — воскликнул Штыков, не отрываясь от полотна. — Это не изумление, Алексей Павлович, а всего лишь реплика ценителя. Не могу же я разглядывать подобный шедевр и оставаться безучастным. Вы сочтете меня невеждой. Лупу, пожалуйста! — Он скосил глаза на Жуковского и расплылся в улыбке. — Пошутил, у меня с собой!
Он достал из внутреннего кармана пиджака здоровенное увеличительное стекло на костяной ручке и с минуту водил им над матрешкой.