Царь Мира
Шрифт:
Ужин с возлияниями, песнями, танцами и кострами не развлек Царя — у него было ощущение, что все это он уже много раз видел. Подвыпив, он заговорил с вождем, пытаясь выяснить, зачем он вернулся сюда. Нищета, голод, отсталость, болезни, кровавые столкновения — ведь он, Мсамба, вырвался из этого, попал в город, где жизнь была намного легче и веселее.
— Он хочет жить, — передал ответ Мсамбы переводчик.
— Хочет жить именно здесь? — уточнил Эдик.
Мсамба покачивался, глядя на огонь, и что-то говорил переводчику.
— Он хочет жить, — повторил тот. — Он говорит так. Веселье затянулось до глубокой
— Лев где-то близко? — спросил Эдик белого охотника. Тот покачал головой.
— До него километра два, не меньше, — сказал он уверенно.
— Жаль, что его нельзя увидеть, — сказал Эдик. — Но зато теперь я понимаю Мсамбу.
Утром, когда они возвращались, один из носильщиков тащил черепаху. Илья пытался развеселить мрачного Эдика, вспоминая простой обряд посвящения Мсамбы в вожди.
— По-моему, он долго на этом посту не продержится. Как только мы уедем, они его сожрут, причем в буквальном смысле.
— Это его проблемы, — сказал Эдик.
— Ты разве не будешь поддерживать Мсамбу, если он попросит?
— Речь шла об одном желании. Мы его исполнили. Хотел быть вождем — пусть теперь сам расхлебывает.
— Слушай, а зачем ты черепаху взял? Кто ее тащить будет?
— Ты и потащишь. Ты же здоровый, как лось.
— Ну нет, мы так не договаривались. В ней килограммов восемьдесят, если не больше.
— Подарим Алине. Или суп сварим. А что с ней делать?
— Отпусти ее, пусть добирается своим ходом. Прикажи, ты же Царь, — ухмыльнулся Илья.
— Она дороги не знает. Потащишь, потащишь. В следующий раз не будешь разбрасывать шары где попало.
— Разбрасывал самолет, а траекторию указала ее величество, — напомнил Илья. — А шар ты лично вытянул. Рука несчастливая.
— А отдуваться будет Илюша. Не царское это дело — черепах таскать.
— Правильно. Ты ее спас от казни — ну и отпусти, не мучай животное.
— Ладно, черт с тобой. Черепаху отпустили в озеро.
Алина играла, полностью отдавшись роли. Она не обращала внимания ни на зрителей, ни на партнеров. Извицкий видел это. Он понимал, что спектакль необходимо корректировать.
Но он знал и то, что такой актрисы у него никогда не было и больше не будет, — это были и дар, и испытание для него как режиссера.
Бурных аплодисментов, вызовов на бис не было. Зрители расходились практически молча. Если кто-то пытался оживленно заговорить, как положено после спектакля, на него смотрели осуждающе, и он замолкал. Странные чувства испытывали зрители: им не хотелось уходить из театра, а вернее, из мира, созданного на их глазах спектаклем и игрой Алины, а с другой стороны, дальше оставаться было опасно, и они понимали это. Одним из зрителей был Клевцов. Он за это время сильно изменился. Из солидного, уверенного в себе мэтра он превратился в активного до суетливости фанатика, деятельного, ищущего,
Извицкий после спектакля сидел у себя в кабинете, Алина оставалась в гримерной, хотя все уже разошлись. Сергунин дежурил около ее дверей, а Клевцов и Сергей сидели в пустом зале. Первый размышлял о странном воздействии спектакля, отличавшемся от того, что было в Васильевске. Второй сидел, опустив голову на руки, и плакал — беззвучно, без слез, но с искаженным от непоправимости происшедшего лицом. Он вспоминал тот момент, когда его инэст, его второе «я», светящийся призрак, шел к нему, проламывался сквозь стекла и двери и был потом безжалостно погашен Серым. И он, Сергей Калинин, не помешал этому убийству, не соединился с инэстом, не стал пусть другим, но полноценным человеком. Неизвестно, почему к нему пришло ощущение, что тогда он утратил половину своей души, но теперь это мучило его и вызывало беззвучный плач.
Кто-то тронул Сергея за плечо. Он поднял голову, увидел перед собой знакомое лицо.
— А, это вы… Вы были в комиссии, да?
— Да. Нам нужно поговорить. А ваш… Царь, он здесь?
— Нет.
— А как же Алина — ее кто-то охраняет?
— Там Сергунин.
— Сергунин? Он с ней? — Клевцов улыбнулся, потом внезапно рассмеялся. — Вот оно что, а я-то думал, куда он подевался?… Пойдемте к нему, поговорим.
Так они встретились втроем в узком коридорчике. Сергунин стоял чуть поодаль, у самой двери гримерной, где сидела Алина. Увидев, что к ним идет по коридору еще кто-то, он сунул руку в карман пиджака, нащупав рукоятку пистолета.
— Вы кто такой? — негромко спросил он.
— Извицкий, режиссер.
— Подождите минуту, — сказал Клевцов. — Я хотел поговорить с вами, со всеми. Это недолго. Мы можем отойти в сторону.
— Вот и отойдите, — сказал Сергунин. — А я постою здесь. Мне и так слышно.
— Хорошо, — сказал Клевцов. — Вы, наверно, хотели поговорить с Алиной о спектакле? — обратился он к Извицкому.
— Д-да, — неуверенно сказал тот. Он действительно не был уверен, что хотел видеть Алину. Пожалуй, он скорее хотел убедиться, что она уже ушла. Ему хотелось сказать ей именно то, чего просил не говорить Власов. Сказать, что она актриса милостью Божией и что именно в этом ее призвание. И теперь Извицкий не знал, что делать: то ли наплевать на царскую просьбу и сделать все, чтобы Алина осталась в театре, то ли не рисковать жизнью.
— Вы хотели бы, чтобы она продолжала играть? — напрямик спросил его Клевцов, и Извицкий сразу проникся неприязнью к этому пожилому человеку в очках, так молодо и бесцеремонно задающему вопросы, с такой молодой интонацией — этим, кстати, Клевцов раздражал и своих коллег.
— Возможно, — сухо ответил Извицкий.
— А вы думаете, зрителям понравился спектакль? — насмешливо спросил Клевцов. — Вот вам, Сергей, и вам, Александр, он понравился?
Пошел бы ты подальше, подумал про себя Сергей, но вслух буркнул почему-то: