Царь Петр и правительница Софья
Шрифт:
— Отстаньте вы от меня! Недосуг! Вам бы все кушать…
Стольник растерянно переминается на месте. Прибегает другой стольник.
— Государь… Государыня царица…
— Что там еще? Опять кушать?
— Государыня указала…
— Пошли вон! Мне не до того!
Озадаченные стольники уходят, понурив головы… «Ну, чадушко! И в кого оно?..»
— Эй! — кричит неугомонный юноша. — Стольники! Кто там!
— Стольники ушли, государь, — отвечает Тиммерман.
— Кликни их, Франц, они мне надобны.
Тиммерман зовет стольников, и они возвращаются.
— Позвать мне дворских плотников да конопатчиков,
В дверях амбара показываются Голицын и Алексашка, уже одетый в военный кафтан.
— А! Пирожник! Где пропадал? Опять за пироги принялся?
— Нет, государь, я грамоте учусь, четью — петью церковному, — отвечал бывший пирожник.
— Это хорошо, учись, прок будет…
Неугомонную голову осенила какая-то новая мысль. Он остановился и соображал. Потом глаза его внезапно сверкнули…
— Что же я, младенец, что ли! Мне уж шестнадцать лет, а за мной все следом следят эти матушки да нянюшки, стольники да постельницы… Я не маленький ребенок, я царь.
Как в огненном темпераменте в нем разом и бесповоротно созрело решение. До сих пор на него смотрели как на ребенка, хотя он успел вытянуться в косую сажень. Особенно царица — мать видела в нем только ребенка, и что бы он ни задумывал, какими бы планами ни задавался, что бы ни творил со своими «потешными», которых он успел уже набрать два полка, царица — мать, хотя с любовью, но и не с одобрением качала головой: «Тешится робенок… Только в кого он уродился такой?...» И краска выступала на ее поблекших щеках… Как бы то ни было, огненные проявления в молодом царе пугали его мать. Его затеи выходили из рамок детства, и она не могла помириться с этим… «Робенок дурит, надо его унять, усадить»… И за великаном — «робеночком» устраивается систематическое материнское шпионство, шпионство безумной любви. Стольники, постельницы, нянюшки, матушки, дурки, карлы, все это шпионило за каждым его шагом, и обо всем докладывалось матушке — царице. И матушка — царица охает, пилит «робеночка» своею любовью, не надышется, не наглядится на него. А великана это злит, но все-таки он не может вырваться из любовных материнских сетей, сбросить с себя этот деспотический гнет дворца, детской, терема… Но вид английского бота делает перелом в его молодой огненной душе… Как? В этом боте можно будет померится со стихиями, с ветром! Можно будет потом попасть в море!.. Море! Да он его никогда не видывал. «На море, на кияне, на острове, на Буяне», — стучит у него в сердце… Да это сказка! Это мамушки да нянюшки в сказке рассказывали об Иване — царевиче да жар-птице… А он сам может увидеть и море-океан, и остров Буян, и поймать жар-птицу!
А мать не пустит? Опять эти стольники прибегут… «Матушка — царица указала…»
— Борис! Вели седлать коней! — с нервной торопливостью говорит он.
— Под кого, государь? — спрашивает Голицын, улыбаясь про себя и смутно догадываясь, что его питомец чем-то «заряжен, шибко заряжен».
— Под кого! — палит заряженный. — Под меня, под тебя да под Алексашку, ты гораздо теперь выучился ездить? — обращается он к последнему.
— Гораздо, государь, — отвечает Алексашка.
— То-то у меня! А то онамедни ты сидел на седле пирожником…
Пироги подовые! Пироги шелковые!Алексашка
— Что ж ты стоишь, Борис? Я тебе сказал!
— В кое место изволишь, государь, ехать?
— На Кукуй, к Монцам, за Брантом, дело есть.
— Слушаю, государь.
Голицын торопливо ушел, боясь взглянуть вверх, на окна дворца, в одном из которых виднелась царица — мать и издали с тревогой следила за тем, что делалось около амбара.
— А ты пока, Франц, вели плотникам да конопатчикам обмыть бот гораздее, приготовить пакли да вару нагреть, — распоряжался расходившийся Геркулес, задумавший вырваться из объятий Омфалы — матушки.
— Слушаю, государь.
Но вот и лошади оседланы и поданы. Царь и дядька уже на конях. Алексашка также сидит на седле молодцом.
— Ну с Богом, в путь.
От дворца бегут стольники без шапок, запыхавшиеся, смущенные.
Петр даже не глянул на них, дал шпоры в бока лошади и поскакал. За ним Борис Голицын и Алексашка, а сзади два конюха.
Мать — царица, стоя у окна, только руками всплеснула… Господи! В кого он?..
Через несколько дней бот уже плавно качается на воде у берега реки Яузы. Веселый, оживленный, в костюме голландского юнги Петр быстро вскакивает в него по сходцам и делает «салют» боцману Крафту, который сидит у руля и держит в руках парусные снасти. За ним входят в бот Борис Голицын, Никита Зотов, Тиммерман и Алексашка в костюме голландского матроса.
По другую сторону Яузы на берегу стоят Гордон, Лефорт и Монс с дочками, приехавшие посмотреть на новую потеху царя.
Не утерпела и царица — мать, чтоб и тут не пошпионить за чадушком. Вон в сторонке стоит дворцовая «корета», а в окно ее из-за зеленой тафты тревожно выглядывает бледное, зеленоватое лицо самой матушки… «Господи! Долго ли до беды! А опрокинется?.. Помилуй Бог!»..
Бот отчалил от берега. Довольно свежий ветер дул вниз по течению реки. Брант сделал движение рулем, и бот повернулся носом против ветра. Петр стоял у мачты, бледный от волнения. Брант потянул снасти. Парус, беспорядочно трепавший по ветру и задевавший по лицу царя, вдруг надулся в одну сторону, накренил на эту сторону бот… вот опрокинется…
— Ах! Богородица! — испуганно вскрикнул Зотов, хватаясь за скамью.
— О-ох! Владычица! — донесся слабый крик из кареты.
Но бот, едва не зачерпнув воды, стрелой понесся против ветра и против течения. Петр выпрямился, словно вырос. Он был все такой же бледный, но ноздри его энергически вздувались, как у горячей лошади, огненные взоры жадно следили за бегом бота…
— Браво! Браво! Гох! — неслось с того берега, где стояли немцы.
Дочки Монса хлопали в ладоши, махали платками… Петр улыбнулся и рукою послал им приветствие…
Бледное лицо, выглядывавшее из окна кареты, исказилось тоской и болью… «А меня, мать-то, мать-то и забыл… Вспомнил девок — иноземок, а мать родную забыл…»
Бот повернул назад. Теперь парус его надулся ровно, прямо, и бот летел как птица. Петр, держась за мачту, дрожал от восторга… Крики немцев и русских, набежавших посмотреть на новую потеху царя, восторженные «браво», «гох», «ай да немец — колдун» неслись с обоих берегов Яузы. Стольники, стоя вблизи кареты, ажно об полы руками ударили.