Царь Петр и правительница Софья
Шрифт:
«Свет мой, батюшка, надежа моя, здравствуй на многая лета! — восклицает она в порыве любовного припадка. — Зело мне сей день радостен, что Господь Бог прославил имя свое святое, также и Матери своея, пресвятыя Богородицы, над вами, свет мой. Чего от века не слыхано, ни отцы наши поведаша нам такого милосердия Божия. Не хуже израильских людей вас Бог извел из земли египетския, тогда чрез Моисея, угодника своего, а ныне через тебя, душа моя. Слава Богу нашему, помиловавшему нас чрез тебя. Батюшка ты мой, чем платить тебе за такие твои труды неисчетные? Радость моя, свет очей моих! Мне веры не иметца, штобы
Бесконечное письмо! И все «свет мой», «душа моя», «надежа моя», «батюшка мой», «свет очей моих», «братец Васенька!»
Пропадай все, а только чтоб Васенька был скорей около нее! А Васенька — седой коренастый мужчина, у которого сын уже сановник… Не беда, страсть ведь сила слепая… Но эта слепая страсть не мешает ей биться из-за власти. Она зубами за нее уцепилась и никому не хочет уступить: она помнит то, что видела Волошка в воде… Где же два гробика? Где венцы?
Кончив страстное послание к Голицыну, она спрятала его в стол, а потом долго стояла на коленях перед киотом. Вечерело. Из киота глядел на нее кроткий лик Спасителя…
Она решилась на что-то…
— Федорушка! — кликнула она в соседнюю комнату.
На ее зов явилась Родимица. Она видимо похудела и осунулась. Но Софья не замечала этого: у эгоизма, как у крота, нет глаз на многое.
— Вот что, Федорушка, — сказала она быстро, — спосылай сейчас за Шакловитым, да чтоб он захватил и Гладкого, и Чермного с товарищи.
— Слушаю, государыня, — как-то глухо отвечала постельница, нерешительно переминаясь на месте.
Это заметила Софья.
— Ты что, Федорушка? — спросила она.
— Да вот об князе Василье Васильевиче, государыня: добрые вести от него пришли?
— Добрые, добрые, Федорушка: и агарян победил, и сам к нам скоро будет.
— А Сумбулов, что ж, государыня, благополучно доехал до Перекопи?
— Благополучно, Федорушка… И добро, выиграл себе невесту.
— Кого? — глухо спросила Родимица.
— Вестимо, Меласю, Меланьюшку… Будто ты и не знаешь…
Злой огонек блеснул в глазах Родимицы, и она тотчас же вышла. Вслед за нею вышла в другую комнату и Софья. Там за пяльцами сидела Мелася и усердно работала иглой.
— Ну, Маланьюшка, — сказала Софья, — скоро и тебе будет радость.
— Какая радость, государыня? — с дрожью в голосе спросила девушка.
— А боярыней скоро будешь.
Мелася вся вспыхнула, и иголка задрожала в ее руке.
— Что, рада небось? — спросила царевна.
— Я не ведаю, про что ты изволишь
— У! Хитришь у меня, девка, — улыбнулась Софья, — а кто онамедни молился со слезами: «Господи! Пречистая! Покрой своим покровом раба твоего Максима!» А? Кто этот Максимушка?
В это время вошла Родимица. Она была еще бледнее: не то страдание, не то злоба сказывались в ее блестевших лихорадочным огнем глазах. Но она старалась скрыть это.
— Федор пришел, государыня, Шакловитый, — сказала она тихо, как бы боясь, что голос ее выдаст.
Софья по-прежнему ничего не заметила и вышла. Шакловитый ждал ее в приемной. Со времени казни Хованских он, казалось, постарел и похудел, но держал себя несколько иначе, не по-дьячески, хотя лисьи ухватки подьячего все еще выдавали его бывшую профессию, требовавшую кошачьей мягкости и лисьей увертливости. Он низко поклонился.
— Пойдем ко мне, Федор, — ласково сказала царевна, — а Гладкий с товарищи?
— Они не помедля будут, государыня, — отвечал начальник стрельцов, бывший дьяк.
— И добро… Мне с тобой особо надо будет поговорить.
И они вошли в молельную царевны, по-нынешнему в кабинет. Шакловитый поклонился иконам.
— Садись, Федор, — пригласила его царевна.
Шакловитый сел по привычке постоянно докладывать и писать в этой комнате к письменному столу.
— Слышно, Федор, — начала Софья, — там (она сделала ударение на этом слове), там, слышно, не похваляют нашего дела… Медведица с сынком, а пуще Бориска Голицын да Левка Нарышкин судачат, якобы князь Василий со срамом ушел из Перекопи.
— Точно, государыня, поговаривают, — отвечал Шакловитый.
— Так надо заткнуть им глотку, — сердито проговорила Софья.
— А чем ее, глотку-то, заткнешь, государыня. На чужой роток не накинешь платок, сама ведаешь, матушка.
— А мы накинем!
— Где ж этот платок?
— А ты сотки… Ты, Федор, ткач добрый, умеешь ткать.
— Недоумеваю, государыня, — улыбался хитрый дьяк.
— А пером? Оно у тебя такой уток, такие узоры тчет, что на, поди раскуси.
— Что ж я пером-то сотку, государыня?
— А похвальную грамоту князь Василью за всю его многую радетельную службу, как он поганых агарян поразил и, аки Моисей, вывел народ израильский из полону.
— Так, так, государыня: теперь уразумел малую толику.
— А уразумел, так садись и строчи: вот тебе перо и бумага.
— Добро-ста, государыня: прострочу платочек на ихний роточек.
Он сел к столу, обмакнул перо в массивную чернильницу, снова омочил перо в чернила, и привычная дьячья рука заходила по бумаге.
— Да смотри, Федор, покрепче: лучку да перцу подсыпь, — понукала Софья.
— Подсыплю, государыня, подпущу и ладонцу, оно не претит.
— Можно, что ж! Покурить ладоном не лишне.
Грамота была скоро набросана.
— А ну, ну прочти, Федор.
— По титуле, — начал Шакловитый, — мы, великие государи, тебя, ближняго нашего боярина и оберегателя, за твою к нам многую радетельную службу, что такие свирепые и исконные креста святого неприятели твоею службою не чаянно и никогда не слыханно от наших царских ратей в жилищах их поганских поражены, и побеждены, и прогнаны…