Царь Живых
Шрифт:
Стоп! Снова стоп!! Старик?! Седая щетина, морщины на загорелом лице – пацану Ване казался стариком, понятно, но дело не в этом… Иван увидел Гаврилыча в первый раз больше двадцати лет назад, приехав мальчишкой в Парму, в гости к тетке. Выглядел тот лет на пятьдесят с лишним – тогда. Значит… Значит, при их последней встрече, два года назад, в Усть-Куломе, на похоронах матери Ивана, – должно было Гаврилычу по меньшей мере перевалить за семьдесят. Должно было… Только…
Только выглядел он на те же пятьдесят с чем-то лет – крепкий мужик, не поддающийся старости. Вот так… Можно, конечно, предположить, что много лет назад, когда ничего о себе, кроме имени, не помнящий Гаврилыч вышел из лесотундры, лицо его небывало, лет на тридцать – сорок, старили следы свежих страшных ожогов и еще более свежего и страшного обморожения. Можно. Заодно можно придумать, почему следы эти постепенно и без следа рассосались….
…Иван не знает, что у Гавриила, прозванного в Парме Гаврилычем, полностью пропали не только шрамы от ожогов и обморожений – гораздо раньше точно так же исчез след от выбившей глаз и вдребезги раскурочившей правую половину головы пули. Пулеметной пули.
Потому что расстреливали их из пулеметов…
Гедонье. Семьдесят лет назад.
Расстреливали их из пулеметов – из двух старых максимок и пяти новеньких дегтяревских ручников (они уже четыре года, на год раньше, чем в РККА, сменили в Конторе старые добрые льюисы для проведения массовых акций).
Расстреливали всех – и уцелевших, и раненых, и даже павших: о загадочной живучести гедеоновцев слухи ходили самые странные.
Расстреливали заодно и стариков, и подростков, и женщин с детьми – но лишь тех, кто наотрез отказался грузиться на баржу, прицепленную к паровому буксиру с гордым именем “Товарищ Рудзутак”.
Расстреливали на краю неширокой и неглубокой лощины, промытой сбегавшими к Кулому вешними водами, – возиться и рыть в мерзлоте предписанную специнструкцией братскую могилу, конечно, не стоило – в сотнях километров от ближайшего жилья смешно и глупо. Расстреливали на краю лощины, сбрасывали вниз и, закончив, кое-как присыпали – соскобленной с южных склонов пригорков чуть оттаявшей землей да головешками с догоревших пожарищ…
Расстреливали тщательно – но все равно казалось, что кроваво-горелое месиво на дне лощины дышит, шевелится – словно кто-то не желает умереть и готовится восстать и вновь сразиться со своими убийцами. Это давило на нервы – и лишь железная воля командира удерживала карателей от немедленного отплытия – а тот не хотел уходить, не найдя того, что искал, – того, что увидеть и взять мог только он… Поиски не принесли результата – на третий день “Товарищ Рудзутак” задымил вниз по реке.
Затянутый в черную кожу командир стоял на носу буксира. Курил. На вид был он лет тридцати. Но внимательно взглянув в глаза его – серо-стальные, с неприятным красным оттенком, – умеющий читать по глазам мог понять, что командир гораздо старше.
Тогда они, эти кроваво-серые глаза, еще не спали.
Парма. Сейчас.
– Смотри внимательно, Страж! Это должно быть здесь…
Иван смотрит. И изумляется. Из хибары вынесено все. Все мало-мальски ценное; лишь на стенах рваные сети – память о последнем увлечении Ловца Душ Человеческих.
Но!
На полу, на самом видном месте, сверкает и переливается это. Маленький кинжал с рукоятью в форме распятия. Серебряный кинжал.
Иван нагибается. Не решается прикоснуться. Почему никто не унес? Что-то не так. Глаза Адель широко открыты. Она смотрит вниз, на грубо струганные доски пола. Над которыми наклонился Иван. Смотрит мимо кинжала…
Рука Ивана тянется. И останавливается. Он выпрямляется.
– Почему ты говоришь – зло.?Ведь оно… кинжал?
– Это – оружие Стражей. У него нет имени. Иные называют это Мечом Господним и думают, что оно дает силу Господа. Все не так, сила в руке… В твоей руке, Страж…
Вот как. Меч Господень, не больше и не меньше… Маловат твой Меч, Господи…
– Ты уверена, что оно лежит для меня? И почему никто не забрал? Раньше?
– Да. Гавриил хранил его для тебя. И никому не дано видеть это. И удержать в руках.
– А сам… Гаврилыч?
Назвать старика Гавриилом не поворачивался язык.
– Гавриил когда-то был Первым Стражем… В руках его это обращалось мечом из света и пламени. И пронзало Небо и Землю. Очень давно…
Гаврилыч, пронзающий небо и землю… Да-а… Но она не лгала. Никогда и ни в чем она ему не лгала.
Ну что же, Страж… Пора на пост… Бери оружие сам, раз разводящий тебя не дождался.
– Бери оружие, Страж. Бери левой рукой.
– А какой же еще? Я левша.
– Это всегда будет на твоей ладони. Невидимое другим и не мешающее тебе. Достаточно сжать пальцы… Страж нагнулся. Взял оружие. Трубы пели.
Сыктывкар. Аэровокзал.
Печора не принимала. Ухта не принимала. Усинск не принимал.
И, конечно, не принимал Усть-Кулом. Он был слишком близко – каких-то сорок километров – от центра гигантского облачного купола, повисшего над землей неподвижно. И низко. А центр – был в Парме.
Самолеты не летали.
Авиаторы матерились.
Синоптики чесали в затылках.
Наташа металась по аэропорту потерявшей детеныша тигрицей.
Она нашла людей. Она умоляла. Она грозила. Она плакала. Она пыталась расцарапать чье-то лицо и пыталась отдаться. Она встала на колени.
Она улетела в перегруженном вертолете.
Кому-то пришлось остаться.
Вертолет полз между облаками и лесотундрой – и ему было тесно.
Полз в Усть-Кулом.
Наташа молилась.
И не знала: поможет?
Глава 8
Парма. Сейчас.
Оружие Стражей оказалось замечательно простым в использовании. Почти как дар – когда Иван научился отключать и включать тот по своему желанию.
Крохотный серебряный кинжал, видимый только ему, уютно устроился на левой ладони – словно прирос, но при этом не мешал выполнять рукой ни одно из обыденных движений и действий. А еще – Иван чувствовал, что нигде и никогда без его воли оружие руку не покинет – нельзя его ни забыть, ни обронить, ни дать похитить.
Немного смущал декоративный размер. Но не в размере, в конце концов, дело. Еще в “Хантере” он убедился, что и крохотная пулька способна творить большие дела.
– Что теперь? – спросил Иван, освоившись с оружием. – Сразу к Царю? Чтобы не оттягивать?
Он уже знал все. Или думал, что знает все. Знает, что нареченный – мальчик Андрюшка. Сын Маши, когда-то изрядно вскружившей голову Сане Сорину. Утонувшему на Куломе старшему брату Ивана. Самый обычный мальчишка… Но отец его – Осип. Царь Мертвых. А Даниэль говорил, что гораздо опаснее. И Адель говорит то же самое.