Царевна Софья
Шрифт:
Чермной, не смея напасть открыто на Бурмистрова, решил притвориться преданным царю Петру Алексеевичу, подстрекнуть любопытство Бурмистрова обещанием открыть ему тайну, зазвать к себе обедать и за столом отравить его ядом, купленным недавно по поручению Милославского.
— О чем ты говоришь, Чермной? — сказал Василий. — Не понимаю!
— Неужели ты не слыхал, что царю Петру Алексеевичу грозит опасность?
— Какая опасность?
— Та самая, о которой ты говорил сегодня с князем Долгоруким и о которой я уже прежде тебя
Бурмистров устремил проницательный взор на Чермного.
— Спроси самого князя, если мне не веришь. Я обещал ему доставить полные сведения о числе и силе заговорщиков и о всех их замыслах. Я готов пролить кровь свою за царя Петра Алексеевича. Богом клянусь…
— Тебе не перехитрить меня, Чермной! — покачав головой, перебил его Василий. — Поверю ли я клятвам человека, который недавно уверял некоторых из стрельцов, что можно, не согрешив перед Богом, нарушить присягу, данную царю Петру Алексеевичу?
— Вот и вода! — сказал пономарь, лысая голова которого в этот момент появилась, как восходящее солнце. Он подошел осторожно к Чермному, чтоб не расплескать воду из кружки, но Чермной, раздраженный словами Бурмистрова, оттолкнул пономаря и сказал Василию:
— Нас рассудит князь Долгорукий. Ты обвиняешь верного слугу царского в измене! Или я, или ты положишь голову на плаху.
Сказав это, он пошел вниз.
— Ах ты, бусурман нечестивый! — ворчал между тем пономарь, пускаясь за ним в погоню по лестнице. — Да как ты смеешь толкаться, когда я держу кружку с Богоявленской водой? Я половину воды пролил на пол! Погоди ужо, дешево от меня не отделаешься!
Спустившись вниз и обогнав разгневанного пономаря, Василий поспешил к дому князя Долгорукого. Он поведал князю о разговоре с Чермным и помог ему составить доклад о заговоре, с которым князь поехал к царице Наталье Кирилловне, приказав находившимся в доме его десятерым стрельцам взять под стражу Чермного, если он, как обещал, придет к нему вечером. Василий же пошел к дому Лаптева, у которого еще ни разу не побывал с того времени, как тот укрыл у себя в доме Наталью. Предвидя, что вскоре вспыхнет в Москве мятеж, он решил проститься на всякий случай со старинным своим приятелем и Натальей.
VIII
— Полно тебе горевать, красная девица, — говорила дородная жена Лаптева сидевшей у окна Наталье. — Да ты этак глазки выплачешь.
— Как же мне не плакать, Варвара Ивановна, когда я до сих пор не знаю, где матушка и что с нею сделалось.
— Да полно, полно. Ведь Андрей Матвеевич обещал непременно узнать сегодня, где твоя матушка. Да и братец твой авось принесет радостную весточку о родительнице.
В это время раздался стук у калитки, и через минуту вошел Лаптев с печальным лицом. Не дожидаясь вопроса девушки, он сказал:
— Я не узнал еще, Наталья Петровна, где твоя матушка. Был у братца твоего в монастыре. Завтра, чуть свет, вместе с ним пойдем искать ее по всему городу…
Дородная Варвара Ивановна побежала по лестнице вниз за водою, а Лаптев, сидя на скамье подле Натальи, обнял ее и в испуге смотрел на ее бледное лицо и закрытые глаза.
Вскоре Варвара Ивановна, запыхавшись, явилась с кружкою в руке. Брызнув несколько раз в лицо Натальи холодною водою, Лаптев привел ее в чувство. В это время неожиданно вошел в светлицу Бурмистров. Девушка вспыхнула и, чтобы скрыть свое смущение, закрыла лицо платком.
— Что слышно новенького, Василий Петрович? — спросил Лаптев. — Мы давно уже с тобой… Что это?.. Набат?
— Кажется, — с тревогой сказал Василий.
— Неужто пожар?
Лаптев побежал на чердак, чтобы выйти на кровлю. Варвара Ивановна с Натальей подошли к одному окну, а Бурмистров к другому.
— Зарева нигде не видать, — сказал возвратившийся Лаптев. — Накрапывает дождик, кровля скользкая, и вечер такой темный, хоть глаз выколи. Я чуть не свалился. О, опять!.. Никак барабаны?
Бурмистров отворил окно, прислушался и сказал:
— Бьют тревогу! Прощай, Андрей Матвеевич!
Поклонившись Варваре Ивановне и Наталье, Василий поспешно вышел и у ворот встретил Борисова.
— Я к тебе, Василий Петрович. У нас в полку неспокойно!
— Как? Что это значит?
— Гришка Архипов да Фомка Еремин, десятники Колобова полка, пришли к нашим и наговорили такого, что и слушать страшно.
— А наши что?
— Наши связали их да посадили в рогатки.
— Хорошо сделали. Ну а еще что?
— Пяти полков стрельцы, кроме нашего, Стремянного, Полтева и Жуковского, разбрелись по Москве: кто на Отдаточный двор, кто в торговую баню, кто на колокольню. Напились допьяна, звонят в набат и бьют тревогу.
— Чего же полковники-то смотрят?
— Полковники? Поминай как звали! Всех их втащили на каланчи и оттуда сбросили. И ты берегись, Василий Петрович. Стрелец Федька Григорьев прибегал ко мне и сказал, что пятисотенный Чермной нанял за пять рублей несколько стрельцов, чтобы они ночью забрались в твой дом и зарезали тебя, да и меня кстати.
— Посмотрим, удастся ли им это! Пойдем скорее, Борисов. Скоро уже полночь, а до дому еще неблизко.
Они ускорили шаг и вскоре подошли к дому. Постучались, и Гришка отпер калитку.
— Недавно, — торопливо начал он, — прискакал сюда верхом десятник от князя Долгорукого с какою-то к тебе, Василий Петрович, посылкою.
— Где он?
— В сенях дожидается. Да вот и он.
Василий развернул свиток, поданный ему десятником, и прочитал: «Возьми двадцать человек надежных стрельцов и в полночь иди с ними к домам пятисотенного Чермного, подполковника Цыклера и полковников Петрова и Одинцова. Забрав всех их, свяжи и приведи тотчас ко мне. Мая 13 дня 1790 года. Князь Михаил Долгорукий».