Царевна
Шрифт:
«Хорьх» взревел и рванул к храму. Люггер, сделав несколько выстрелов, успел запрыгнуть в автомобиль.
– Вперед! – скомандовал он. Нам здесь больше нечего делать, этим болванам ничего нельзя доверить.
Длинная автоматная очередь прошила крышу кабины автомобиля, удаляющегося от монастыря; «Хорьх» стремительно нёсся по ухабистой дороге, увозя немецкого подполковника и Венец Базилевса. Сквозь открытое окно Люггер увидел, как сквозь плотную пелену облаков к монастырю устремились две пары Юнкерсов. Но, ему уже было наплевать и на партизан, и на солдат, и на неудачника фельдфебеля. Он почти завершил свою миссию в этой ужасной стране. К утру Венец Базилевса будет лежать в одном из музеев Германии и возможно, после войны принесёт много пользы немецкому народу.
***
Известие о том, что старец Дионисий отошел к Богу в дороге, было принято патриархом Иоакимом с прискорбием.
Он обвинял, то стрелецкого старшину Басаргина, что тот не сумел довезти старца до Москвы, то самого себя, за то, что отпустил его в Вятку, смирившись с его выбором. Патриарх метался по палатам, впадая то в забытье, то взрываясь истериками и слезами. Никто не знал причин такого поведения владыки, всегда бывшего спокойным и рассудительным пастырем.
По прибытию в Москву Емельяна Федотовича уже встречал патриарх, но теперь взгляд его выражал холодность и недоверие. Истинную причину такого поведения знал лишь сам стрелецкий старшина Басаргин.
– Что же, Емельян Федотыч, не сказывал ли старец Дионисий чего перед смертью? – принялся выпытывать патриарх у старшины.
– Не поведал ли, чего необычного?
– Али велел передать перед смертью чего? – продолжал допытываться патриарх, буравя Басаргина, колким, как десяток игл, взглядом.
– Да что же он поведать мог. Молчал, аки пень, до самой деревеньки, а ночью, вот, приставился, – оправдывался Басаргин.
– Я подводу со старцем вперёд пустил. Что теперь опасаться, чай не сбежит. А сам в Москву отправился.
– Мне бы, батюшка, с дороги отдохнуть немного, – произнёс Басаргин, стараясь, как можно быстрее избавиться от назойливого собеседника.
– И на том спасибо, только, что же терзало душу старца Дионисия, понять не могу. А ведь беспокоило его что-то. Ну, теперь гадать нечего, даст Бог, откроется тайна.
При этих слова Басаргин вздрогнул и настороженно посмотрел вслед уходящего патриарха, терзаясь сомнениями, правильно ли он поступил, что скрыл рассказ несчастного Дионисия.
Вскоре патриарх покинул Москву, отправившись в Сергиеву Лавру. Басаргин стоял и смотрел, как возок владыки удаляется по Ярославской дороге на Север.
Когда патриарх исчез из виду, Басаргин перекрестился и выдохнул:
– Принесла нелегкая.
Всю неделю терзался Басаргин, утаив страшную тайну Дионисия. Невыносимым грузом лежала она на душе и терзала совесть стрелецкого старшины, не давая покоя, ни днём, ни ночью, а больше всего пугал результат его подлой лжи.
– Что если не удержусь, проговорюсь где, тогда всё, прощай служба, а ещё чего хуже с головой распрощаться придётся.
Так рассуждал Емельян Федотович в схватке с собственной совестью. Под конец седмицы Басаргин решил открыть страшную тайну царевне, да покаяться, дескать, чёрт попутал, а сокрыл, потому что слов старца испугался за царевну и державу русскую; после, можно отпуск испросить, да на владения свои взглянуть, что думским дьяком Шакловитым, жалована была. Что старец в дороге почил, не его, старшины, вина, чай не юнца вез. Службу исправно справил. Раскольничий скит разорил. А старик мог и в Москве Богу душу отдать, так чего уж там.
За такими размышлениями его застал боярин Широковатый. Поправив ремень, довольный возвращением старшины в Москву, постучал в двери приказа.
Басаргин сделал вид, что занят службой. Он, поочередно брал, свиток за свитком с дубового стола разворачивал их и, не читая вновь сворачивал. Толстое тело боярина протиснулось в дверь. Перекрестившись на киот, боярин засеменил к столу старшины.
– С приездом Емельян Федотыч, – выдавил он, глядя, как Басаргин откладывает свитки в сторону.
– И ты будь здрав, боярин, – откликнулся старшина.
– Знаю про несчастие твое, – закачал головой боярин Широковатый.
– Да какое там несчастье, – возразил Басаргин.
– Старец, все равно, не жилец был. Он и живой молчал, ничего патриарху не поведал, твёрдого характеру старик был. А свое я получил за службу, как и обещано.
Боярин глубоко вдохул широкими ноздрями поток воздуха, пропитаный сургучём да табаком и резко спросил:
– Чего же старец патриарху не мог сказать?
Басаргин понял, что проговорился. Да и чего скрывать, все равно придется тайну старца царевне открыть. Не по силам ему, простому старшине такая ноша, а там уж пускай, царевна сама рассудит, есть ли в том моя вина, али нет.
– А то, тебя не касается, боярин, – сердито ответил Басаргин. Царевне слова старца передам.
Широковатый рассмеялся:
– Да, ты не гневайся, Емельян Федотыч, царевне так царевне. Все мы матушке служим. Только Владыко Иоаким одному Богу службу несёт.
От этих слов Басаргин успокоился, исчезло напряжение и нервозность. Старшина улыбнулся и отставил в сторону свое незатейливое занятие.
– Я ведь, чего зашел к тебе, Емельян, – продолжил боярин.
– Мне твои тайны ни к чему. По этой части никто с тобой не сравниться, давай с тобой чаю липового попьём да по душам поговорим, как там, Русь-матушка, поживает. Из столицы не все видно, что на окраинах творится, чего воеводы думают.
Басаргин улыбнулся:
– А, да ты про воеводу Вятского спросить хотел.
Широковатый ехидно оскалился:
– Про него, про него Емельян Федотыч.
– Воевода вроде справно служит, препятствий в деле моем не чинил.
Боярин Широковатый улыбнулся и хлопнул себя по коленям.
– Про дело твое, матушке завтра скажу, завтра и примет тебя, а сейчас пущай слуги чайку сделают, да покрепче.
В то время пока стрелецкий старшина Басаргин и боярин Широковатый пили горячий липовый чай в казенном приказе, Софья принимала гонцов от казаков, осажденных в Албазине. Циньские войска несколько раз предпринимали штурм острога, но каждый раз отступали назад. Казаки держались за острог, так словно он был последним островком русской земли на берегах Амура. Необходимо было отправить посольство к циньскому императору. Выбор пал на стольника Федора Головина и Нерченского воеводу Ивана Власова. Софье необходим был мир с манчьжурской империей. Но и сдавать русские позиции на Амуре царевна не хотела.