Цари и скитальцы
Шрифт:
Спиной к камину, грея зад, стоял высокий, с виду очень сильный человек в широком голубом жупане. У него было худое, как бы постоянно настороженное лицо — даже усы торчали стрелками не потому, что были нафабрены французской мазью, а от недоброй тараканьей чуткости.
— Князь Александр, — представил Кмита, — позволь явить тебе шляхтича из Москвы, ближнего человека московского посланника. Пан Неупокой Дуплев об тебе наслышан.
Неупокой потрясённо поклонился.
Князя и ротмистра Александра Полубенского, командующего литовскими войсками в Инфлянтах, в Москве хорошо знали. Его военные успехи, вроде обманного взятия Изборска, носили шальной характер,
Война без перемирий, как и разбой без отдыха, недёшево обходятся душе. Князь Полубенский не испытывал терзаний Филона Кмиты. Он был безжалостен и безразличен к способу уничтожения врагов. От него сильно тянуло наёмным драбом. Когда он милостиво протянул Неупокою руку, тот догадался, что встреча их подстроена, что князю что-то нужно от Ельчанинова.
— И ты тут, Голубь, — оборотился Кмита к бритоголовому шляхтичу, скромно стоявшему за Полубенским. — Будь другом, вели моему дворецкому поторопиться. У меня гости чтоб не ждали!
Голубь вышел, переглянувшись с Неупокоем. По чину они были, видимо, равны. Им и придётся договариваться в полутьме о главном, если большие люди захотят договориться.
Князь Полубенский попенял хозяину:
— Зря отослал его. Тайн от него не держим, пан Ян Ероним велел ему со мною ехать. Оже бог даст, сей Голубь выше нас взлетит.
Виленский каштелян Ян Ероним Ходкевич, назначенный правителем Инфлянт, поручил князю Полубенскому связаться с московитами. Он, как и все, пребывал в растерянности после бегства короля. В Литовской раде не было единства. Ходкевич поневоле прикидывал, что станет с ним в случае избрания Ивана Васильевича. Администратору Инфлянт придётся тяжелей других.
Но если путался и смутно чего-то опасался Ян Ходкевич, то каково было князю Полубенскому? Тайных расчётов панов радных и примаса он знать не мог. Зато он знал, что русский государь помнит Изборск, шантаж юрьевских жителей, когда князь Александр пытался выцарапать из Юрьева зерцала и книги Курбского, шпионство и набеги на границе — все пакости, отмеченные гербовой печатью Полубенских. А родство с Курбским через свояченицу?
С Неупокоем Полубенский держался привычно гордо, но кроме того ему хотелось держаться независимо. Он срывался на грубое высокомерие, и Дуплев мог обидеться, если бы не был так занят наблюдением за князем, чисто служебным выискиванием его слабых мест. И он дождался, когда князь Александр, излив свою желчную гордость, почти без перехода стал жаловаться на неурядицы в Литве, безденежье в войсковой казне и падение дисциплины у обнищавших драбов. Особенно азартно он ругал бежавшего короля. Кмита поддакивал ему с какой-то перегоревшей улыбкой.
Вернулся Голубь. Накрыли стол. Голубь сел рядом с Неупокоем, местом ниже. Заговорили о Ливонии. Филону Кмите стало известно, будто принц Магнус снова собирает войска на Ревель.
— Альбо не на Ревель? — мимоходом усомнился князь Александр.
— Да уж не на Инфлянты, — рискнул Неупокой. — Иначе мы бы тут не жили.
— То правда... Скажи, пане, зачем вам Ревель? Без кораблей станете сидеть там, як куры на берегу пруда.
— У вас ведь тоже кораблей нет, князь. Л в Ригу рвётесь. Аж вас оттуда посадские вытуривают.
— Тебе откуда ведомо? — заинтересовался Кмита.
Едва
— Не одному тебе, пан милостивый, — сказал Неупокой, изображая хвастливого болвана, — шпеги посылки шлют!
Князь Полубенский расслабился, переглянулся с Кмитой и с высоты роста презрительно оглядел Дуплева. Велел налить себе горелки.
Горелка, или жжёное вино, действительно горело, то есть спирта в нём было не меньше семидесяти частей. Поэтому когда князь выпил, его мысли совершенно исказились — сначала радостно, потом нелепо. Он этого не замечал.
Вино недаром называли душетленным другом. Подобно многим пьющим, Полубенский испытывал недолгое довольство, после чего являлись пасмурность и раздражение, и надо было выпить снова. Если сдержаться и не выпить, начиналась невыразимая тоска. Под взглядом Кмиты князь Александр сдержался, и тоска полилась брюзжанием по самым разным поводам. Из брюзжания выходило, что Полубенскому срочно понадобился сильный король, хотя бы московский государь.
— Иначе, — объяснил он, доверившись своей туманной логике, — нам не оборонить Инфлянт!
На Инфлянты могли напасть только московиты. Кмита и Голубь захохотали. Полубенский не сразу сообразил, какую сморозил глупость. Обидевшись, он выпил ещё горелки и начал упрекать Неупокоя за то, что государь не говорит ни да ни нет. Наверное, не хочет быть королём.
— Ты мне сам, Филон, передавал его слова: у себя-де в доме матица гнила, а уж чужая крыша вовсе на голову надет!
Кмита подался через стол — ещё немного, и заткнёт князю рот! Но он только турнул в этот болтливый рот тяжёлым кубком с мёдом, и Полубенский, обороняя губы, схватил кубок и выпил.
— Ух, прян! Твой мёд, Филоне, хмель осаждает. Пьян человек, а выпил мёду, и тверёз.
Филон Семёнович молчал. Его молчание подействовало на Иолубенского сильнее окрика. Он стал хватать руками горячие колбаски — закусывать.
Кмита поднялся:
— Душно. Дадим стомаху отдых. После вновь засядем. Вон и слуги мои вернулись, разминали соколов. У вас в Московии такие красавцы есть ли, пан Неупокой?
— Нам кречетов из Вологодчины привозят, — рассеянно ответил Дуплев.
О чём-то очень важном и опасном проговорился Полубенский. Слов государя о гнилой матице Неупокой в Москве не слышал. Если что было сказано, то в очень узком кругу. Стало быть, среди ближних государевых людей кто-то связан с Кмитой. С первым же посланцем надо донести Василию Ивановичу.
Вышли в замковый двор. Кмита польстил Неупокою, предположив в нём знатока. Дуплев не разбирался в соколах: эта забава доступна людям богатым, праздным. Но он залюбовался птицей, сидевшей на рукавице старого сокольничего. Видимо, кречет был любимцем Кмиты. Филон Семёнович тихонько снял его, и кречет, угнездившись на плече хозяина, склонил голову к его уху, загуркал, тихонько затрещал. Рассказывал, как провёл утро, кого убил для разминки. Лицо Филона Семёновича, обычно суровое и грустное, мягко расплылось. Видно было, как любовь птицы и любовь к птице грела прихваченное морозцем сердце оршанского старосты.