Цари и скитальцы
Шрифт:
Удар в ворота вызвал у Венедикта Борисовича только величавый гнев. Давно уже даже посланцы государя являлись к нему вежливо, выказывая уважение. Ворота затряслись. Вратарь подбежал с рогатиной, хотел просунуть понизу, ударить по ногам.
— Стой! — крикнул Венедикт Борисович с запоздалой догадкой и жалкой надеждой на милость тех, кто тряс ворота.
Но сторож, верно, уже кольнул кого-то, и люди, вошедшие во двор, умело разбили ему голову клевцами.
Клевцами они работали и дальше, чтобы уж больше не стучаться, не унижать себя: рушили двери, преобразуя дом, место укромное и злачное, в открытое пространство,
Среди вошедших Венедикт Борисович узнал детей боярских из Слободы, из близких же знакомцев — Болото Леонтьева и Злобу Мячкова. Дом, судя по всему, отдан им на разграбление.
А домочадцы?
Гадать пришлось недолго. Двое детей боярских зашли в подклет, там закричала женщина. Венедикт Борисович встретил Мячкова стоя, загородив детей. Злоба отбросил его плечом прямо на растопыренные руки детей боярских. Те ловко повязали Венедикта Борисовича. Мячков увидел Ксюшу.
Сняв кожаную рукавицу, он погладил её по круглому, передёрнувшемуся плечу. Подобно бесу, выскочил откуда-то казак — оружничий Мячкова и не поволок, а перебросил обезволенное тело Ксюши в хозяйский кабинет. Злоба неторопливо пошёл туда.
Что было хуже: то, что из кабинета не донеслось ни звука (наверно, Ксюша была без памяти или ей рукавицей забили рот), или вой Дунюшки, которую тут же стали бить эти нелюди, псоглавцы, — вой, затихающий по мере того, как Дунюшку тащили вниз по лестнице; или страшней всего — разинутый, бессильный рот Филипки, вновь неспособного произнести ни слова, ни даже вопля ненависти издать. Ненависть, невыразимая словами, сушила его мученические глаза.
8
Земский собор — первый за последние десять лет — был назначен на конец ноября. В Москву стали съезжаться из дальних мест служилые, выборные посадские и монастырские старцы. С Берега царь вызвал Шереметевых, из Новгорода прибыл Леонид.
Весть о соборе воодушевила земских бояр и дьяков. Они решили, что государю стало невмоготу самодержавно править разорившейся страной. Ходили слухи о выделении северного удела царевичу Ивану. Руководители приказов почувствовали свою незаменимость, а значит — силу: если они теперь заговорят о земских неурядицах, никто им не захлопнет рты.
Бояре Юрьевы, Бутурлины, Старые и дьяки Володимеров, Мишурин и Ильин готовились «единствовать в делах» собора. Их вместе не посмеют тронуть, когда они потребуют глубоких изменений в управлении страной. Необходимы новые законы о земле, снижение податей и сокращение поместного землевладения. Князь Друцкий ратовал за расширение полномочий своего приказа. Промышленные люди надеялись на те же привилегии, какими обладали англичане.
Арест Умного-Колычева насторожил бояр. Они готовы были на соборе потребовать гласного суда над ним. Когда схватили Протасия Юрьева, братья Бутурлины посетили Никиту Романовича, предложив ему ходатайствовать за племянника от имени Думы. «Неужто не сладим с Годуновыми?» Никита Романович слёзно просил молчать.
В Москве меж тем стало тревожно и опасно. Разгром двора Венедикта Борисовича положил начало ограблению домов его приятелей. Приехавшие из уездов дети боярские вели себя на улицах неподобно, а соединясь с московскими дворянами, задевали и проезжающих бояр. Несколько жалоб на имя государя осталось без ответа. Он словно соглашался с догадливыми земскими — да, я устал, мне одному не поддержать порядок; но вот попробуйте-ка без моей защиты! Вас погрызут.
На время подготовки Земского собора, когда в приказах шум стоял от споров и шелеста бумаг, сам государь уехал в Слободу и там, в глухой осенней тишине, по пятницам принимал избранных людей: Нагого, Годуновых, Шереметевых и почему-то — Симеона Бекбулатовича, крещёного татарина, правившего Касимовом. Призрак новой опричнины бродил по Слободе. В Москве о ней не думали.
Почасту собирались у боярина Ивана Андреевича Бутурлина. Он, правда, после ареста Колычева стал мрачен и неожиданно впадал в молитвенное настроение. Но рано не отпускал гостей, словно на людях было ему спокойней. Конечно, обсуждали земские дела — свободно, не оглядываясь на верных слуг. Князь Друцкий был говорлив особенно — хлеб и земля всему-де голова, Польша на хлебе богатеет... Коли царю угодно будет отменить тарханы, монастыри начнут распродавать свои разросшиеся земли, тут бы на них и посадить хозяйственных мужиков из чёрных. Мы хлебом завалим немцев.
Случившийся тут — именно случившийся, ибо до той поры ни разу не хаживал к Бутурлину. — Андрей Щелкалов значительно сказал:
— Россия, князь, не Англия. Сила у нас не на деньгах — на сабле держится. Кто машет ею, тех наверху услышат и поймут, а кто не машет... Ты бы поостерёгся с сокровенными речами. Большое дело можешь загубить.
— Словами, что ли? — строго нахмурился князь Даниил Андреевич.
Втайне он презирал Щелкаловых, детей барышника.
— Приказ твой, князь, государь решил не трогать, а только на соборе ты бы лишнего не говорил.
— Лишнего? То-то я вижу, Андрей, что ты в последнее время сам примолк. Сторонишься трудных дел. Земщина — сила...
Щелкалов не любил восторженных словес. Он только всмотрелся в воспалённые глаза Даниила Андреевича и заключил:
— Я не охотой сюда заехал, государи, а показалось мне нехорошо на улице, опасно. Бывает, мнится, только я редко ошибаюсь. Дал бы ты мне, боярин Иван Андреевич, холопов в провожатые, я-то всего с двумя приехал. И ты меня прости, князь: не мне тебя учить, коли ты сам себя жалеть не хочешь.
Даниил Андреевич, пренебрежительно отворотившись, забормотал. Видимо, чистил до эпического блеска свою соборную речь, надеясь потрясти ею государя.
Холопы с боевыми топорами сопровождали больших людей. Факелы чадили под дождём, и издали казалось, что Друцкий и Щелкалов едут с малой охраной. Боярин Бутурлин дальше обычного провожал их, едва не до угла Никольской улицы. Там и случилась неприятность.
В косом заборе небогатого дворишки отворилась дыра-калитка. Оттуда молча, страшно чернея масками-скуратами из коровьих шкур, вылезло человек пятнадцать. Густо дыша вином, они набросились на проезжавших, на подоспевших холопов, а услышав грозный окрик боярина Бутурлина, попёрли прямо на него. Верные слуги в отчаянии замахали чеканами, и сам Андрей Щелкалов, выхватив запазушный кистень, пошёл хлестать им — сверху сподручно бить пеших. Сухой, пригорбленный, он оказался в драке ловок и спокоен. Тут кто-то завопил: «Болото, берегись!» И душегубцы рассыпались по переулку, не перекрытому решёткой.