Цари и скитальцы
Шрифт:
Молчаливые тяготели к ногайскому застолью, словно в пику другим показывая, что не брезгуют басурманами. Как ни осторожен бражник, боль его и надежды прорвутся в нечаянных выкриках, оборванных признаниях, рассеянных по затяжному вечеру подобно клюкве по болотной кочке. Неупокой клевал по ягодке, и скоро от кислоты чужой беды стало ему так тошно, так бессильно-обидно — за русских, за государя, за великую страну, щедро губящую своих детей, словно они лишние у неё.
Все эти люди потерпели от опричнины. Она рубила не одних бояр, всё государство было разъединено на правых и виноватых. Одни, подобно Неупокою, потеряли родных убитыми, казнёнными, и эти ещё были не самыми озлобленными: канула родная душа, словно камень в воду, — господь прибрал... Другие претерпели издевательства. Воспоминания о том, как по указу государя чужие люди приходили
Но не у всех.
Тут-то Неупокой насторожился, услышав краем уха от нескольких детей боярских сходные суждения о перебежчиках. Упомянули душегубца Кудеяра Тишанкова, бежавшего в прошлом году к Девлет-Гирею. «А знаешь, — сказал пьяный Гришаня, чаще других угощавшийся у ногайцев, — что с его родичами сделали? Ему сам бог велел, страдальцу...»
Гришаня, стрелецкий пятидесятник Игнат и их немногочисленные друзья выглядели какими-то усталыми от прошлых обид и застарелой мстительности, не находившей выхода. Игната, нечаянно повздорившего с опричниками, они, пользуясь безнаказанностью, «поучили»: разбили его двор и что-то гнусное сотворили с сестрой. Игнату посоветовали не жаловаться, и дело заглохло, он остался стрелецким пятидесятником, но зажался в ожидании, когда сумеет принести большое горе своим обидчикам. В обидчиках он числил не только поучивших его мерзавцев, но и всех тех, кто мерзавцам потакал.
Игнат, Гришаня и их друзья знали уже, что у Неупокоя опричные убили брата. Они поверили Неупокою, безошибочно угадав искренность его горя. Только Игнат присматривался к нему с каким-то мучением подозрения. Он неохотно пил с Неупокоем, а при появлении Михайлы Монастырёва отходил.
Он несколько смягчился, когда Михайло схлестнулся едва не насмерть со Злобой Мячковым.
Уже не вспомнить, что их сорвало с осей. Скорее следовало удивляться, как долго их взаимная ненависть питалась одними спорами. Когда они схватились за ножи, кто-то из добровольных законников кричал: «Дайте им сабли, пускай господь рассудит!» Но уж какой там божий суд, какие сабли, правила, когда от нетерпения убить прямо сейчас, в душной тесноте кабака, ладони врастают в костяные рукояти, и уж не страшно, что в тебя воткнётся синее лезвие, лишь бы успеть своё воткнуть и провернуть в чужих кишках...
Штадену не нужны были ни гвалт, ни труп. Генрих Владимирович выбежал с тяжёлой саблей, целовальник подстраховал его бердышом, проржавевшим в кладовке. Михайло и Мячков только покромсали друг другу пальцы.
5
В синие сумерки из светлицы Дунюшки видно окно дворянской избушки, где жили Монастырей и Дуплев. Муж, Венедикт Борисович, сегодня с ними пьянствовал весь вечер.
Счастье женщины живёт до той поры, пока жизнь омрачается только семейными невзгодами, то есть когда невзгоды, без которых невозможна жизнь, исходят изнутри семьи. С ними она управится. Опасны внешняя вражда и злоба. Вот почему не пьянство мужа, не временная немота Филипки, а тревоги февральской оттепели, колыхнувшие страну, отозвались в сердце Дунюшки. Как жница в дальнем поле, она почуяла дым из деревни, и что ей тогда колосья, что работа?
С указом государя об опричнине Венедикт Борисович изменился. Стал неспокоен и сердит. Добрел лишь в пьяном виде, и тогда много говорил — о роде Колычевых, о возрасте Христа, когда пора подумать о главном в жизни, чтобы оставить детям честь... Что значит ЧЕСТЬ?
Внуки бояр, казнённых государем, возможно, станут гордиться предками. Дунюшка предпочитала живого мужа. Она подозревала, что все казнённые хоть в чём-то виноваты перед государем, хотя бы в желании власти. Добрые власти
Дунюшка не оправдывала казней, но вот как объяснила она опричнину: государь выделил своё хозяйство. Россия — прорва: что в одном месте скопится — в другом проглотят, растранжирят, и нет хозяйской радости от накопленного трудами и умением. Вот государю и захотелось иметь своё, как всякому помещику, посадскому, крестьянину. Известна скуповатость потомков Калиты... Без своего на свете холодно жить. Государь просто рассердился от необъятности и распыления работы: стараешься, колготишься с утра до вечера, а трудов не видно.
Дунюшке тоже не хватало опричного хозяйства, где она чувствовала бы себя истинной государыней.
Московский дом не в счёт. У Венедикта Борисовича было несколько имений, но опричные переборы поменяли и распылили их, не было смысла обустраивать усадьбу, землю, привечать крестьян. Вот если государь пожалует им крупную вотчину и будет ясно, что она целиком пойдёт Филипке — за вычетом четырнадцатой доли Ксюше в приданое. — Дунюшка развернётся.
Из-за детей Дунюшка на бога не роптала. Неговорящий Филипка слышал и понимал всё, со временем заговорит. Приёмыш Ксюша росла грустной красавицей и мастерицей, ей было уже тринадцать лет, года через два надо ждать сватов. Не ждать, конечно, а сговариваться, присматриваться к хорошим семьям. Дунюшка не собиралась насильно выдавать Ксюшу, но по-житейски понимала, что девушка влюбляется в того, кого увидит, когда приходит срок любить и заводить семью. Вот подобрать тех, кого она увидит в это решающее время, забота и работа матери.
Сама Дунюшка тоже так выходила, а любит Венедикта Борисовича больше жизни.
— Чего тебе, Филипка?
Филипка — кудрявый, белокурый, очень здоровый с виду мальчуган с резко выразительным лицом, дёргал мать за верхнюю сорочку, тянулся к книге на столе. Он любил рассматривать картинки в «Житиях», и чтобы мать называла украшенные цветным плетением буквы-заставки. Дунюшка подозревала, что Филипка уже умеет читать, но про себя. Саму Дунюшку учили грамоте с детства, в новгородских семьях так издавна заведено. Когда муж рассказал ей, что знатный боярин Иван Меньшой Шереметев неграмотен, и под постановлением Земского собора стоит не подпись его, а крест, она поверила не сразу: «Ну, темнота!» — решила про Москву.
Книжка на этот раз была не для Филипки. Дунюшка из стенной книжной печуры достала Сильвестров «Домострой». Ей нужно было справиться о средстве против блох — их, видно, занесли из кабаков Дуплев с Монастырёвым, — но Дунюшка вообще любила эту книгу за то, что в ней убедительно и умно рассказывалось о правильном ведении хозяйства, о доме и семейной жизни. Особенно же нравился ей «Домострой» за доброе отношение к женщине, за её возвышение и защиту. У неё горло сжималось, когда она перечитывала слова, счастливо найденные священником Сильвестром, воспитателем государя: «Аще дарует бог жену добру, дражайши есть камени драгоценного. Бысть яко корабль, куплю деющи, издалече сбирает в себе богатство... И встаёт в нощи. Препоясавши крепко чресла свои, утвердит мышцы свои на дело. И чада свои поучает, також и раб; и не угасает светильник её всю нощь».
Неугасающий в ночи светильник казался Дунюшке символом всего её предназначения в жизни. В тяжёлые и тусклые минуты, известные всякой неутомимой хозяйке, он озарял и утешал её сознанием, что живёт она не зря, что заменить её в доме некем, и что её работа, любовь, терпение действительно «исполнят миром лета мужа её».
Пройдут столетия, и человеколюбцы осудят «Домострой». Найдут в нём поучения, как мужу бить жену. И не заметят, что это — поучение, как бить нельзя. Книгу писал суровый, в отличие от человеколюбцев, реалист, знавший, что вовсе не бить не могут. «По уху ни по видению не бити, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колоть... А плетью с наказанием бережно бити, по вине смотря: а поучив, примолвити, а гнев бы не был». Потому что — оставив в стороне дом Колычевых, где, как во множестве других домов, любовь и уважение не допускали мысли бить жену, — были дома, где били, как и теперь, и именно под сердце кулаком, а в душу — злым словом. Да многим человеколюбцам разве ни разу в жизни не пригодилось бы холодное остережение Сильвестра? Во все времена у кого не горела рука — ударить родного сына, совершившего совсем не смертный грех! Всегда ли сами человеколюбцы наказывали детей только «по вине и делу»? Кто выполнял завет: наказывать не в гневе, а поостыв и пораздумав? «А наказав — пожаловать!»