Царица без трона
Шрифт:
Кто-то вынул из-за пазухи дудку, верно, взятую у убитого музыканта, и, чуть сдвинув личину, всунул в рот мертвому царю:
– А подуди-ка! Потешь нас песнями!
Еще один москвитянин швырнул на труп грошик – как скоморохам подают. Но большинство просто подходили и ругались над трупом самым срамным образом, причем женщины не уступали мужчинам. Одна зеленоглазая девка ярилась пуще всех и то и дело поглядывала на рыжеватого голубоглазого мужика, словно искала у него одобрения.
Некий иноземец, пришедший утром другого дня, насчитал на трупе двадцать одну рану.
Май 1606 года, Белозеро
В
После получения сего письма мать Феофилакта помолодела на десять лет. Согбенные плечи распрямились, мелкая дрожащая поступь сделалась широкой, вольной. Что содержалось в письме, можно было только гадать. «Небось какая-нибудь крамола супротив молодого царя!» – шептала сестра Мелания, которая иногда забегала к двум затворницам, Ольге и Дарии (келейка их стояла на отшибе), чтобы передать им монастырские новости.
Дарию догадки сестры Мелании и переписка матушки Феофилакты ничуточки не заботили, однако Ольга после этих слов необычайно взволновалась. В одночасье сошли на нет все труды Дарии: вновь ввалились щеки Ольги, вновь обметала лихорадка ее губы, сухи и горячи сделались руки, а в глазах заплескалась тоска. Теперь глаза эти были непрестанно устремлены в узкое окошко, в котором маячил краешек неба. Дария видела только серость, или голубизну, или клочья белых облаков, или ночную тьму с проблесками звезд, а Ольга прозревала на небесах какие-то знаки. То вспыхивала посреди неба свеча – горела, а потом вдруг начинала оплывать или гаснуть. То больная различала в очертаниях облаков фигуры каких-то людей, Дарии неведомых: она и имен-то таких никогда не слышала! Кто они, этот Басманов, князь Мосальский, Молчанов, кто такой Андрюха Шеферединов?.. То Ольга читала некие огненные письмена, начертанные на небосклоне…
Дария не сомневалась, что у несчастной больной начался предсмертный бред, она готова была уже послать к матушке настоятельнице, чтобы шли со святыми дарами соборовать умирающую. Но особенно страшно стало, когда той вдруг начал мерещиться белый голубь. Ольга клялась и божилась, что видит, видит его сидящим на оконнице, слышит трепет его крыл и слабое воркованье.
Дарья ничего не видела, ничего не слышала, но из жалости поддакивала бедной безумице. Вот как сейчас…
– Улетел? – спросила Ольга.
– Улетел. Может, еще прилетит, – с деланым оживлением сказала Дария, но Ольга качнула лежащей на плоской подушке головой туда-сюда:
– Не прилетит. Нет его больше. Это его душа отлетела…
– Господи Иисусе! – чуть ли не взвизгнула Дария, у которой даже ноги застыли от страха. – Что ты, ну что ты такое говоришь? Чья душа? Да скажи, Христа ради, что случилось-то?
Но сестра Ольга более не обмолвилась ни одним словом.
Май 1606 года, Москва
Весь день и всю ночь московский народ «бил литву». Началось все прямо в Кремле. Пока одни убивали Димитрия, другие завладели конюшнями, бывшими также в крепости, за двором пана воеводы сендомирского, через улицу. Там было сразу
Мнишек ничего не знал о происходящем во дворце с царем и дочерью, но не находил себе места от тревоги, прежде всего потому, что не мог подать им помощь. Ведь когда заговорщики рванулись в Кремль, первым делом завалили всякой всячиной ворота Мнишка, чтобы поляки, собравшиеся у него еще со вчерашнего дня, не могли оттуда выехать и помочь царю. Однако нынче «армия» сендомирского воеводы была малочисленнее, чем вчера: караул из пятидесяти человек пехоты еще до рассвета разошелся по квартирам. Польские жолнеры, также стоявшие по московским домам, выстроились в боевой порядок и под своим штандартом пытались пробиться в Кремль, но не смогли из-за выставленных загодя рогаток и выломанных бревен мостовой. Московиты, впрочем, побоялись нападать на польских солдат и только швыряли в них камнями да песком, ну а по домам, оставленным ими, шли без страха и грабили все, что могли унести.
Таким образом, все поляки, жившие в Кремле и около него, могли рассчитывать только на свои силы.
Чуть ударили в набат, воевода и все бывшие с ним схватились за оружие, но увидели, что толпа московитов ворвалась в соседнее здание, примыкавшее к дому Мнишка. Там жили польские музыканты и песенники – скоморохи, как их презрительно называли московиты, ненавидевшие всех чужих, пришедших с Димитрием. Все это было в их глазах дьявольским наваждением, оттого они без жалости истребили безоружных.
Теперь настала очередь воеводы. Как ни мало у него осталось слуг, каморников и других дворовых людей, решено было защищаться, ибо отдаться в руки толпы было смерти подобно, это понимали все. Оставалась еще надежда, что мятеж прекратится так же внезапно и мгновенно, как вспыхнул, однако надежда эта таяла с каждой минутой.
Между тем московиты взгромоздили на кучу камней три пушки, а внизу еще две, чтобы из них пробить стену, а пока готовили их к стрельбе, осыпали двор камнями и стрелами. Одна стрела едва не попала в воеводу. Решили, когда начнется пальба, уйти в каменные подвалы, которые были под домом.
Вдруг закричали, что несколько стрельцов лезут через проломы в стене, примыкающей к монастырской; об этих проломах никто ничего не знал. Новая опасность повергла всех в некоторое замешательство, как вдруг перед воротами показались несколько верховых бояр, крича:
– Пан воевода! Отвори ворота! Вышли к нам на разговор своего лучшего человека!
– Не отворяйте, пан Юрий! – закричали разом все, кто был с ним. – Лишь только уберем завалы и снимем засовы, как москали ворвутся и расправятся с нами.
Воевода понимал опасность, знал коварство врагов своих, но понимал также и другое: сила на стороне московитов, а если повести разговор разумно, можно и свою жизнь спасти, и жизнь дочери. Что-то говорило ему, что Димитрия уже нет в живых, хотя никто этого наверное еще не знал.
Тогда бояре закричали снова:
– Возьми от нас одного в залог и дай нам своего человека для переговоров, ему ничего не будет, если ты нашего не тронешь!
На этом согласились. Какой-то человек важного вида перебрался через пролом в ограде; по нему не стреляли.