Царица Сладострастия
Шрифт:
Итак, все это щегольство, великолепие, многолюдье и пышное празднество, так не соответствующие вкусам герцога Савойского, были предназначены мне. Я стала главным действующим лицом, королевой этого двора; одно мое слово — и все бросятся к моим ногам, включая самого повелителя. В какое-то мгновение у меня закружилась голова, я закрыла глаза: мне казалось, что я вот-вот упаду с этой высоты. Во мне впервые проснулось честолюбие, даже властолюбие, я почувствовала силу страсти, до сих пор мне неизвестной, и с таким сожалением и волнением посмотрела, как удаляется принц, что он, наверное, был бы счастлив уловить этот взгляд.
Состязание
— Прекрасная воительница! Вот молодой иноземец, которому я уступаю несравненную радость быть увенчанным вами, хотя делаю это, глубоко сожалея, что сам лишаюсь столь великой чести. Но он прибыл из такого далека и так достоин награды, что я не осмеливаюсь отнять ее у него. Позвольте же одной из ваших дам, чьи глаза сверкают рядом с вами, надеть мне эту перевязь, драгоценнейший и незабвенный дар для моей души.
Принцесса ответила ему очень изящной короткой речью, закончив ее обещанием указать рыцарю Ринальдо ту прекрасную даму, к которой он должен обратиться, дабы избавить его от неимоверно трудного выбора в таком созвездии необыкновенных красавиц.
Среди дам, окружавших герцогиню, я, без сомнения, была самой красивой и одетой роскошнее всех, мне и был передан приз, предназначенный победителю. Принц преклонил колено, подставил голову, и я набросила перевязь на его латы.
Голова его была опущена, лица нельзя было разглядеть; он взял мою слегка дрожавшую руку и поцеловал ее с такой страстью, что даже у самой неискушенной женщины не осталось бы никаких сомнений в его чувствах.
Я резко отстранилась; мой строгий вид никак не вязался с церемонией, которую мне поручено было совершить. Герцогиня-мать из-за легкого недомогания отсутствовала, иначе она догадалась бы обо всем.
Все перешли в банкетный зал. Герцог, продолжая играть роль моего рыцаря, пожелал служить мне, что соответствовало обычаям и правилам турнира, которые мы пытались воспроизвести. Для окружающих в этом не было ничего особенного, но кое-кто уже угадал правду, и вокруг меня никогда еще не крутилось так много людей. Если б у моей свекрови не было своего расчета, возможно ли, чтобы женщина, столь искушенная в дворцовых интригах и столь расчетливая, не поняла бы того, что всем становилось ясно? Что же касается графа ди Верруа, то он верил только своей матери, и если случайно сомнение и закрадывалось ему в душу, то, испытывая глубокое доверие и уважение ко мне, он не собирался ни обвинять меня, ни чего-либо опасаться.
Герцог пробуждал во мне то гнев, то гордость, ну а все мои нежные чувства предназначались только мужу.
Этот день показался мне бесконечным. Я хотела вернуться домой и спокойно подумать. Герцог Савойский не позволил себе ни слова, ни жеста, ни взгляда, способных вызвать мое недовольство; однако он все время на что-то намекал, расточал похвалы в мой адрес, не обращаясь ко мне, но говорил так, что я одна могла понять его, и все это поведение было красноречивее слов. Два раза во время бала он предлагал мне руку, но я согласилась лишь на один менуэт, а во второй раз попросила не гневаться и не предлагать мне этой чести, потому что тяжелое платье слишком давило мне на плечи, отнимая последние силы.
Он ничего не ответил.
С этого дня я стала мишенью для шуток и насмешек г-жи ди Верруа, не упускавшей случая так или иначе задеть меня. Она без устали язвила по поводу гордячек, воображающих, что они предмет обожания великих людей и в своем неуемном тщеславии мнят себя светскими львицами, в то время как никто и не думает на них посягать. Несомненно, все это говорилось для того, чтобы окончательно вывести меня из равновесия. Она хотела любой ценой разделаться со мной. Бедная женщина была сурово наказана за то, что так долго вынашивала эту идею: если бы она была на моей стороне, то, наверное, предотвратила бы то, что в конце концов случилось.
Я забыла упомянуть, что за годы совместной жизни с г-ном ди Верруа я одну за другой родила своих дочерей, а затем сына. Писать о детях, родившихся в законном браке, я больше не буду, не хочу бередить сердечную рану, потому что они моя единственная настоящая боль и только за них меня мучает совесть. Расстаться с ними было очень тяжело, и с тех пор я их не видела. Сын ненадолго пережил отца, а дочери, воспитывавшиеся в монастыре, там и остались.
Бабушка, наверное из ненависти ко мне, не могла выносить их и сделала несчастными; они привязались к монахиням и не захотели покинуть их. Так произошел полный разрыв между нами.
Бедные дети настроены против меня, но я не могу упрекнуть их в этом: им рассказывали обо мне только то, что порочило их мать. Однако младшая дочь иногда, во исполнение долга, писала мне; я отвечала ей очень ласково, и, видимо, мои письма тронули ее душу; без сомнения, имей мы возможность увидеться, в конце концов мы бы полюбили друг друга, точнее, она, ибо я ее очень люблю. Но об этом мы не будем сейчас говорить.
Два-три месяца прошли как обычно. Аббат делла Скалья вернулся домой. В его присутствии г-жа ди Верруа не позволяла себе задевать меня. Она обращалась со мною все так же холодно и сухо, но ни в чем не упрекала. Празднества закончились, однако поводов для встреч с герцогом Савойским осталось немало. По распоряжению принца мы даже провели несколько недель в его имении Риволи, где, окружив вниманием и заботой, нас принимали он сам и обе герцогини. Человек необыкновенного, разностороннего ума, герцог был очень приятным и интересным собеседником. Он знал много языков и прочел массу книг. Герцогиня-мать гордилась своим сыном, и не без основания.
— Ведь его бабушка, — часто говорила мне она, — была дочь Генриха Четвертого; родство, не менее близкое, чем у вашего короля, графиня. И я льщу себя надеждой, что мой сын тоже будет на него похож.
Принц Виктор Амедей действительно был правнук Генриха IV и по многим линиям — родственником французских королей; он делал вид, что не придает этому никакого значения, но в глубине души был от этого просто в восторге; не случайно же он так часто повторял:
— Мой прадед Генрих Четвертый говорил…