Царица Сладострастия
Шрифт:
— Увы! Меня искушают, мой добрый отец, именно об этом я и хотела вам сразу поведать.
— Говорите, сударыня, доверьтесь мне, и да услышит вас Бог!
Я рассказала ему всю историю, с. первого дня, когда у меня закрались подозрения, включая случай в исповедальне и признание принца Гессенского.
Он слушал меня не перебивая, затем похвалил за искренность, за то, что, опасаясь за себя, пришла к нему вовремя, пока зло не успело еще пустить корни.
— Самое опасное во всем этом — любовь его высочества; теперь остался только один выход: пусть герцог поймет, что с вами он
— Я сама только этого и хочу, но как отказать принцу?
— Не нужно никаких уловок; сделайте так, чтобы он пригласил вас опять, и смело скажите «нет».
— А если он рассердится на меня, а главное, на графа ди Верруа, если он лишит его доверия и тем самым лишит надежд на будущее?
— Это трудно, я знаю; если б вы были постарше, то, быть может, следовало бы хитрить, но такое юное создание, как вы, не должно подвергать себя опасности, так будьте же чистосердечны и откровенны.
— Но имею ли я право губить своего мужа, ведь он даже не подозревает об опасности и ее причине?
— Будьте осторожны, сударыня, вы уже назначаете цену долгу, и было бы грешно предполагать, что господин ди Верруа способен пойти на подобный торг.
— Я вовсе и не думала об этом; но если бы граф был в курсе происходящего, возможно, он нашел бы выход, которого мы не видим.
Кюре покачал головой:
— Тянуть время — значит все потерять, сударыня. Вспомните о высоком положении воздыхателя, его могуществе и его достоинствах.
— Я люблю своего мужа, сударь, — просто ответила я.
— Это лучший из доводов, сударыня, однако ваше отсутствие на празднестве делу не повредит.
Мы проговорили долго, обсудив вопрос со всех сторон, и пришли к выводу, что нужно лишить принца надежды на взаимность и, если меня вынудят присутствовать на празднествах, все рассказать свекрови, которая станет для меня лучшей зашитой и лучшим препятствием в замыслах принца.
На следующий день после этого разговора я напустила на себя важный вид и ждала, когда герцог Савойский подойдет ко мне, преисполненная решимости вежливо попрощаться с ним.
Он приблизился ко мне, когда я отошла к окну, и спросил, преодолела ли я внезапную усталость, помешавшую мне накануне присутствовать на ужине.
— Нет, ваша светлость, напротив, я утомлена как никогда.
— Надо поправиться до праздников: они скоро начнутся, сударыня.
— В это время я буду чувствовать себя еще хуже, ваша светлость.
— Что это значит, сударыня?
Я уловила насмешку в его глазах, а также уверенность в том, что он добьется своего, и это возмутило меня. Мой ответ прозвучал очень надменно:
— Это значит, ваша светлость, что я не люблю праздников и не намерена в них участвовать.
— А если подождать до тех пор, пока здоровье позволит вам сделать это?
— Даже в этом случае меня там не будет, монсиньор, и особенно в этом случае.
— Как угодно, сударыня, — ответил он, явно задетый за живое.
Полагая, что сказано достаточно, я не стала ждать, пока он соизволит меня отпустить, смиреннейшим образом сделала реверанс и удалилась.
Такая невообразимая
Я не доверила своей тайны моему официальному исповеднику отцу Добантону. Этот иезуит не внушал мне ничего, кроме неприязни, а его манеры святоши не могли обмануть меня и вызвать на откровенность. Аббат не раз пытался заглянуть в отдаленные уголки моего сердца, но видел только то, что я позволяла увидеть. Он делал странные намеки, пытаясь понять, на что я способна и куда меня можно направить. Не знаю, кому он служил — ордену иезуитов, стремившемуся усилить свое влияние при дворе, или г-ну делла Скалья с его страстью ко мне. Как бы то ни было, он посвятил меня в такие дворцовые интриги, о которых я и не подозревала; допуская, что я могла быть замешана в них, аббат спрашивал, что мне об этом известно. Однажды он рассказал мне о тайных страстях, сжигающих членов одной и той же семьи.
— Брат и сестра, кузен и кузина, дядя и племянница иногда поддаются подобной слабости, — сказал он.
Видя, как я поражена и возмущена его откровениями, он не зашел слишком далеко. Но все же успел сделать упор на словах «дядя» и «племянница».
Под конец аббат посоветовал мне держаться подальше от подобной преступной любви.
Какая низость!
Позднее я узнала, что после этого разговора он встречался с аббатом делла Скалья.
Но в тот период, который я сейчас описываю, между ними состоялся другой, более важный разговор.
Несмотря на мое молчание и мою сдержанность, Добантон уже узнал о любви герцога Савойского, и можете себе представить, какое значение имело для него и для ордена иезуитов проникновение в подобную тайну.
Теперь я могла стать орудием, посредством которого иезуиты надеялись обрести подлинное могущество.
И отец Добантон стал пособником герцога Савойского, своими наставлениями пытался склонить мое сердце к любви, не имеющей ничего общего с любовью к Богу.
Аббат делла Скалья со своими страстями, не приличествующими его возрасту, был очень искусно отстранен. Отец-исповедник сделал вид, что возмущен его намерениями, и пристыдил собрата. Делла Скалья понял, что ветер подул с другой стороны, и поклялся, что узнает, чьему постороннему влиянию подчиняется мой духовник, хотя он сам выбрал его для меня, доверившись совету монаха Луиджи.
Затем, подумав как следует, он сказал себе:
«Что ж, отравить душу не удалось, но у меня еще остались другие страшные яды. О отец Добантон! Вы намерены использовать сердце графинюшки только для того, чтобы упрочить свою власть; нет, прежде чем вы преуспеете в этом, я разобью, уничтожу орудие, которое вы собираетесь пустить в ход».
Мне кажется, что к тому времени аббат делла Скалья уже разгадал тайные помыслы герцога Савойского. Дядя моего мужа не лишен был дара дипломата: он провел свою жизнь среди интриг и у него был зоркий, наметанный глаз.