Царская невеста
Шрифт:
– Что, фрязин?! Не мыслил, что я о кознях твоих проведаю?
Странно, а тон совсем не угрожающий. Скорее уж иронично-насмешливый. Таким тоном один приятель другого подкалывает. По-дружески. Тогда зачем меня завели именно сюда? Или все просто – велел привести фрязина к себе сразу же, как только прибуду, где бы он ни находился? И тут же последовал ответ, словно царь и правда услышал мой вопрос:
– Не боись. Ведаю я, что нет за тобой больших грехов.
Успокоил, называется.
– Я за собой и малых не вижу, государь, – заметил я.
– Напрасно, – возразил Иоанн. – Нет такого человека, чтоб век без греха прожил. Малые
Ишь ты, идеал добродетели выискался. А скромность так и прет: «Даже у меня…»
– Я так мыслю, что ты с ним потому и рассорился, что не схотел душу диаволу продавать да на божьего помазанника умышлять. Егда он умысел свой тайный тебе обсказал, ты с им и разъехался. Выходит, знал… – протянул он с укоризной.
И опять мне невдомек. С кем рассорился? Кто и про что мне рассказал? Ладно, разберемся, а пока лучше помолчать до окончательного выяснения обстоятельств. А голос все журчит и журчит:
– Худо, что не донес, но и ту вину я тебе скощу, ежели ты мне ныне яко на духу, пред святыми иконами обо всем поведаешь. Да помни: внапрасне побожиться – черта лизнуть.
Неужто правда они сюда иконы приперли? Тихонько огляделся и вздрогнул – прямо на меня смотрел Христос. Взгляд тяжелый, скорбный, строго соответствуя месту пребывания. И богородица тоже в унынии. А Никола-чудотворец ничего, держится. Смотрит сурово, и не понять – кого осуждает. А ниже кто? Ну этому тут и впрямь самое место. Единственный святой, икону которого никогда не встретишь в самой церкви – только над входом. Лицо черное, веки опущены – почти гоголевский Вий. Он и живет, согласно народным поверьям, не где-то, а в аду, откуда его бог отпускает раз в четыре года, на 29 февраля. Ишь как грозно на меня выпучился, словно силится припомнить что-то гадкое. Не зря его в народе кличут Касьяном злопамятным.
– Токмо гляди, чтоб без утайки, – донеслось до меня царское предупреждение.
– Все скажу как на духу, ничего не утаю, – машинально ответил я, переводя взгляд на распластанное в дальнем углу тело немолодого мужика.
Да что там – старика, который недвижно лежал прямо на земляном полу, словно не чувствовал жара от двух здоровенных дубовых бревен, уложенных параллельно телу, по бокам от него. Что-то вроде стражей, полыхающих огнем ярого возмущения, направленным против злокозненного смутьяна. Фигура мне незнакома, лицо все в крови – ничего не видно, а вот борода разительно напоминает чью-то. Вот только чью?
– Тогда ответствуй: ведал ли ты о тайных умышлениях князя Воротынского?
Кого?! Так-так… Неужто это?.. Да нет, не может быть! Тот в теле, дородный такой – мы ж вместе с ним не раз парились, так что я хорошо помню. И помоложе Воротынский – эдакий пожилой, но не старый мужчина. Да, повидавший, потрепанный, но еще в соку, еще ничего. Этот же как есть старик. Опять-таки волосы. У Михайлы Ивановича они с проседью, а у лежащего черные, даже слегка рыжеватые. Или то… кровь?!
– Не ведал, государь.
– О чародействе он тебе не сказывал ли? Корешков неких ты у него не видал? Речей непотребных о государе не вел ли? Да не торопись отвечать. Словцо – не воробей. И помни: нам все ведомо.
Я еще не верил, не мог поверить, что там, на полу, лежит именно он. В конце концов, по его делу могли пытать и обыкновенного холопа.
– Не сказывал, не видал, не вел, – чеканил я, стараясь не смотреть в сторону лежащего.
Иоанн
– Да ты не боись его, – попытался ободрить меня царь. – Ныне мы у него жало вынули… из-под стрехи, так что вреда тебе он не причинит. Вона сколь ядовитых зубов таил, – решил добить он меня не мытьем, так катаньем, подходя к столу и вытряхивая на него содержимое небольшого шелкового мешочка редкого темно-фиолетового цвета.
С негромким стуком на гладкую деревянную поверхность посыпались какие-то корешки. Плавно порхнув в воздухе, с легким шелестом поверх них улеглись сушеные травы. Резкий и неприятно-едкий запах мгновенно разнесся по небольшой комнатушке.
– Ишь какой заботливый, – вздохнул Иоанн. – Бомелий сказывал, что тута не одного человечка – десяток можно в домовину [68] загнать. Елисейка! – повелительно повысил он голос, и из дальнего угла, прямо из-под икон выкатился забавный толстячок. – А ну-ка, поведай фрязину, что ты мне вечор обсказывал, – приказал царь.
– Оный корешок, – послушно начал Бомелий, осторожно подняв двумя пальцами что-то растопыренное и похожее на маленького забавного человечка, – содержит в себе страшный яд, кой расслабляет сердечную мышцу, вызывая у человека вначале…
68
Домовина – гроб.
Я его не слушал. В своем деле вестфалец дока, что и говорить. Все отравы ему известны. Как, из чего, да чтоб посильнее мучился и ровно столько времени, сколько укажет государь. Несколько раз, как и в случае со мной, Иоанн даже устанавливал клепсидру. Пусть и не миг в миг, но почти совпадало. Винить царского отравителя было не в чем – он выполнял приказ, пускай и преступный. Отвечать же за него должен только тот, кто отдал его, но никак не исполнитель, что бы там ни визжали с пеной у рта добренькие дяди-гуманисты. А исполнитель? Ну разве что перед своей совестью… если она у него имеется.
К тому же как знать – зло он творил или все-таки добро. Как ни крути, а для большинства, да что там – для всех попавших в пыточные подвалы смерть была лишь долгожданной спасительницей от мук и избавлением. Я бы и сам, если б имел выбор – дыба или яд, не колеблясь отдал бы предпочтение последнему.
И потом, насколько я знаю, он не был злым. Англичан, да, терпеть не мог. Рассказывал однажды Елисей, как сидел в лондонской тюрьме, куда его засунули, как он утверждал, по проискам лекарей-конкурентов, причем особо не разбираясь, прав заезжий вестфалец или нет. Отсюда и пошло. Но это были единственные, кому он старался напакостить, как только мог, оказывая помощь их конкурентам – фламандским, немецким, датским и прочим купцам, причем зачастую бескорыстно. Англичане платили той же монетой, распуская о нем всевозможные слухи, истины в которых было от силы на десятую часть.