Царская невеста
Шрифт:
Да-да. Я не уберег, я не вылечил, я недосмотрел и вообще ничего не сделал. Он потому и принял меня не отдельно, в келейной обстановке, а выслушал на заседании Боярской думы, хотя и куцего состава, поскольку дело было все в той же Александровой слободе – чтоб все видели, кто виноват в случившейся трагедии, а после громогласного разноса тут же объявил мне… опалу. Мол, убирайся в свое поместье и носа оттуда не показывай – зрить тебя не могу, яко не уберегшего жизнь лучшего воеводы на Руси.
Думал, расстроюсь. Впрочем, я даже не успел отъехать из слободы, как он ближе к вечеру снова позвал меня, но на этот раз принял тайно и с легкой долей смущения, которое чувствовалось в его голосе – даже чудно стало, заметил, чтоб я не сильно горевал. Мол, он вообще-то хоть и горяч, зато отходчив. Вот и сейчас, поразмыслив, пришел к выводу, что я не так уж сильно и виноват – господь дал, господь и взял, – и в конце обнадежил. Жди, мол, фрязин. По осени непременно пришлю за тобой.
Наверное, рассчитывал, что обрадует. Да мне бы тебя хоть до самой смерти не видать – только радовался бы. К тому же задачу ты свою выполнил, невесту мне сосватал, пускай и почти. И вообще, мне этот отпуск весьма и весьма кстати. Теперь сам пригляжу, как там гнездышко для медового месяца готовят. Опять же траур по матери Маши все равно закончится только поздней осенью, аж в ноябре, и времени у меня навалом. Но…
Как говорит одна очень хорошая поговорка: «Человек предполагает, а судьба располагает». Хотя в моем случае было наполовину, то есть отчасти и я сам оказался виноват в том, что случилось. Или все-таки судьба припомнила мне Осипа, встав на сторону…
Впрочем, обо всем по порядку.
Уехать мне хотелось наутро, спозаранку – поганое место эта Александрова слобода, и задерживаться в ней лишний час я не собирался, но… Не зря говорят: «Хочешь развеселить бога, расскажи ему о своих планах».
Припасы в дорогу мы покупали на торжище в самой слободе. Там-то мой Тимоха и заприметил Осьмушку. Точнее, тот сам к нему подошел – уж больно захотелось похвастаться. Оказывается, наш христианнейший из государей не просто его отпустил – взял к себе на службу. Куда-куда – на Пыточный двор, разумеется. Уникальный случай, когда царь проявил доброту и гуманизм. Даже чудно. Хотя чему я удивляюсь – рыбак рыбака видит издалека. Что Рюрикович, что остроносый – у одного душа гнилая, и у второго смердит – хоть нос затыкай. Правильно в народе говорят: «Бог любит праведника, а черт ябедника».
А рассекал Осьмушка по торгу с таким видом, будто он не тварь поганая, а кум королю и сват министру. Надменно, чванно, как только шапка с головы не слетала. И, пока говорил с Тимохой, он окидывал моего стременного таким презрительным взором, будто перед ним стоит какая-то козявка, а не человек.
– Ажно длань зачесалась. Так мне ему по уху съездить восхотелося, что просто смерть! – возмущался Тимоха. О том, кто именно донес на Воротынского, стременной знал из моего рассказа. – Ни стыда у него, ни совести. Загубил князя и яко с гуся вода. И почто господь таких терпит?
Я тем временем прикидывал и так и эдак. Получалось, что лучше времени для расчета не найти. Когда он осильнеет окончательно, то через полгода-год к нему будет не подступиться вовсе. И как знать, не станет ли эта сволочь новым Малютой Скуратовым. То-то всем радости прибавится. Да и искать его через год Иоанн станет гораздо усерднее, а сейчас может списать на то, что беглого татя вновь потянуло на прежнее, да с такой силой, что он даже решил бросить царскую службу. И вообще – чего откладывать?
«Долг! Долг! – крикнул Маугли. – Платите Долг! Они убили Акелу! Пусть ни один из них не уйдет живым!»
– Всевышний добр, милосерден и все надеется, что человек раскается в своих грехах, – пояснил я, приняв окончательное решение. – К тому же у господа времени много – может и подождать десяток-другой лет. А нам с тобой ждать недосуг, и потому слушай сюда…
Хорошо, что Осьмушка, кроме Тимохи, не знал в лицо ни одного из моих ратных холопов. Когда они к нему подошли – мол, государь сыскать повелел, – вообще не удивился, а покорно пошел следом. Понятное дело – на первых порах надо вести себя тише воды ниже травы, вот он и держался соответственно. Ну а дальше просто. Тюк по макушке в безлюдном месте, на всякий случай кляп в рот, бесчувственное тело в мешок, и на телегу.
Вообще-то надо было утопить его прямо в Клязьме. Жаль, конечно, поганить чистую реку трупом мрази, но не хоронить же шелудивого пса по христианскому обычаю – не заслужил. Однако после некоторых колебаний я решил поступить иначе. От такой мести удовлетворение навряд ли получишь, а долгов за ним – будь здоров. Одни только супруги Годуновы чего стоят. Жила себе тихо-смирно чета эдаких старосветских помещиков, и на тебе – явился, козлина безрогая.
А Андрюха Апостол? Да, выжил, да, живет сейчас припеваючи, но ведь по милости остроносого он чуть ли не месяц пребывал между жизнью и смертью – душа все колебалась, не зная, куда ей определиться окончательно. Это тоже работа Осьмушки.
Про Воротынского я и вовсе молчу. Тут статья особая. За одно это его следовало убить раза три. И не просто так, но с теми же мучениями, которые достались на долю Михайлы Ивановича. Чтоб прочувствовал. Слово «осознал» не употребляю – для этого нужно иметь совесть и стыд, а у него отродясь не водилось ни того, ни другого.
Словом, не стал я его топить. Неправильно оно. Так поступать означало действовать как раз по законам самого Осьмушки – кидать в реку связанного и с камнем на шее сродни удару в спину. Тот же Воротынский и сам бы так не поступил, и меня бы не одобрил. После такой казни мысленно воззвать к душам невинно убиенных им и сказать, что их кровь не осталась без отмщения, уже не получится – язык не повернется.
Нет уж, остроносый, я тебя изничтожу по своим законам. И сдохнешь ты не просто буль-буль-буль, но в крови и соплях, униженный и растоптанный, как и положено поганой собаке. А потому я дам тебе в руки оружие и буду с тобой драться. Чтоб все по-честному. Тогда это будет настоящая месть, и восторжествует истинная справедливость.
Поначалу он даже глазам не поверил, когда один из моих ребят бросил к его ногам саблю. Лежа на траве, он, наверное, чуть ли не минуту смотрел на нее, не решаясь протянуть руку. Была у него опаска, что в этот самый миг его пришибут. Понятное дело, он бы так и поступил, а каждый мерит остальных именно по себе.
«Встань, собака! – крикнул Маугли. – Встань, когда с тобой говорит человек, не то я подпалю тебе шкуру!»
Или утоплю – без разницы. Впрочем, я даже не помню точно, что именно крикнул ему, приказывая подняться. Во всяком случае, похоже. Но вначале, еще до того, как он заполучил саблю, я заставил его расколоться – откуда взялись корешки. Плата была высокой – жизнь в случае победы. Правды он рассказывать не хотел, начал плести какую-то несуразицу, но едва заговорил, путаясь и спотыкаясь, как перед моими глазами что-то вспыхнуло, и я вспомнил, как мне на глаза впервые попался диковинный мешочек.