Царская невеста
Шрифт:
В остальном же Бомелий оставался обычным человеком и, в отличие от многих, умел платить по своим долгам. Честно. С процентами. Но это уже не злоба – месть. Никого не забыл вестфальский звездочет из числа тех, кто поначалу издевался над его фигурой, манерами, привычками, передразнивал его ломаный язык. Все сейчас в могиле. Сам я мелких обид стараюсь не запоминать, но понять его могу. А что? Все согласно заветам бога-отца – зуб за зуб, кровь за кровь, смерть за смерть. Он – не кот Леопольд. К тому же, воздавая злом за зло, он не забывал платить добром за добро.
Потому я его и не слушал – без того верил. Сказал – яд, значит, так оно и есть. Возводить поклеп на Воротынского ему не с руки, но и обелять тоже не с чего. Меня, рискуя собственной головой, он спас, потому что платил старый должок, а Михайле Ивановичу он обязанным не был.
– …и ежели человек после полудня выпьет хоть одну-единственную ложку отвара сей травы, то до вечера ему не дожить. – Бомелий развел пухлыми ручками и несколько виновато посмотрел на меня.
Жест этот тоже предназначался мне. Мол, а я что могу, коль факт налицо.
Да не виню я тебя. Мстительный ты – это да. Но клевета – не твое оружие, а значит, был яд в тереме у Воротынского. Скорее всего, лежал он там недолго, несколько дней. Вдруг кто-нибудь случайно обнаружит, тогда пиши пропало – не с чем к царю идти, не о чем доносить. Но то, что сам князь не знал о хранимой отраве, – тут я голову мог дать на отсечение. Кто хоть чуть-чуть знает Михайлу Ивановича, сразу заявит, что все это – сплошная чушь, о которой не стоит даже и говорить.
Итак, подбросили. Осталось выяснить, кто именно и по чьему наущению. Кому ж ты помешал-то, княже? Кому твой высокий чин спать не давал? Прикинул. Даже навскидку получалось слишком много – чуть ли не полдвора, включая… самого царя. Зависть – страшная штука. Так что бесполезно и гадать. Разве что…
Неспроста же мне мешочек знакомым показался. Видел я его где-то. Его или точно такой же, с необычным багровым солнышком, от которого ядовитыми змеями ползут шесть остроконечных лучей. А в середине нахмуренное лицо. Обычно солнышко таким не вышивают – доброе оно, ласковое, а тут… Может быть, именно поэтому оно мне и запало в память. Но вот где я его мог видеть – ума не приложу.
– Помню я про пророчество, кое тебе сказывали, – бесцеремонно сбил меня с мысли Иоанн. – Одначе жидкостей тута нет, потому на дыбе тебе, фрязин, повисеть придется. Бог не Никитка, повыломает лытки. Можа, тогда чего и вспомнишь. – И повернулся к своим любимцам в кожаных лоснящихся фартуках на голое пузо, красноречиво кивнув в мою сторону.
Оставалось только восхищаться лихостью работы его катов. С виду здоровенные, как борцы сумо, и откуда проворство берется – пойди пойми. Я и слова сказать не успел, как они тут как тут – набежали-налетели со всех сторон. Хоп – и веревка уже стягивает мои запястья, вдох-выдох – и я привязан к дыбе. Как Буратино. Хотя нет, Карабас-Барабас обращался со своими куклами гораздо тактичнее – он их вешал на гвоздик, причем за шиворот. Гуманист, одним словом, а тут…
«Назад! Назад! Стойте! Человек не ест человека!» – крикнул Маугли.
Нет, я этого не крикнул – некому. Такого бы никто не понял. Те же палачи лишь удивленно пожали бы плечами, недоуменно заявив: «А мы и не едим – пытаем токмо». Иоанн – тот да. Он бы врубился. Но, кроме еще большей озлобленности, в его сердце ничего бы не появилось. В конце концов, я – не юродивый из Пскова и зовут меня не Никола Саллос. Он, может, и смог бы усовестить, пусть и на время, но мне этого не дано.
Честно сознаюсь, у меня на мгновение даже мелькнула мыслишка совершенно иного рода, вовсе даже противоположного: «А может, ну ее, а? Все равно ему уже ничем не поможешь. Кто сюда попал – считай, пропал. Так к чему и мне вместе с ним? И надо-то всего ничего – подтвердить требуемое».
И вдогон ей другая, все оправдывающая, причем с эдаким философским уклоном: «И про бабочку Брэдбери самое время вспомнить. Раз написано в истории, что Воротынскому пришел конец в 1573 году, значит, так оно и должно быть, а потому не суйся. Полезешь – может получиться еще хуже. Например, через два года его опять посадят в Пыточную, только на этот раз будут мучить вместе с сыновьями. К тому же неизвестно – вполне допустимо, что останься он в живых, и царь вновь доверит ему войско, в результате чего Русь проиграет некое важнейшее сражение, оставив на поле боя не тысячу погибших, а вдесятеро больше. Вот и считай – десять тысяч из-за того, что ты сейчас заупрямишься и сумеешь уберечь одного. Это как?»
«Это плохо, – согласился я. – Но не факт, что Воротынский, выжив, настряпает дел. А может, наоборот – что-то выиграет. Такое тоже возможно. По бабочкам же… Да у меня целая коллекция из этих раздавленных. Одной больше, одной меньше – какая разница?!»
Однако трусливый мерзавец, сидящий внутри, не угомонился, мгновенно выдав еще одно, трезво-логичное: «Ты же часом позже все равно подтвердишь все, что от тебя требуется, и никуда не денешься. Только к этому времени кожа на твоей спине будет изрезана на полосы и еще мелко-мелко нашинкована, руки выдернуты из суставов, а говорить станешь по одному слову за раз, не больше, захлебываясь собственной блевотиной пополам с кровью».
Я содрогнулся. Нет, не от представления собственного непотребного вида – от непотребства мысли. Как же все-таки труслив и слаб человек по своей природе, а ведь я далеко не худший образец. И это – творение божье?! Стыдись, Костя! Вот когда дойдешь до такого состояния, тогда и посмотришь, что сказать… Хотя… зачем доходить? Что я там про кровь только что подумал? А ведь это вариант.
– Останови своих людей, государь, – твердо сказал я, стараясь не показывать, какие чувства меня обуревают на самом деле. Тон держал ровный и холодный, чтоб со стальными интонациями, почти повелительный. – Останови, пока не поздно – упредить хочу. Сердчишко у меня слабое. Ежели что, так оно вмиг кровью захлебнется. Так мне лекари сказывали. А она – тоже жидкость. До поры до времени травки помогают – держусь, но тут оно, боюсь, не справится.
Пронзительный взгляд царя мне удалось выдержать безукоризненно. Но Иоанн недолго буравил меня своим взором. Спустя несколько секунд он повернулся к Бомелию и вперился в него. Я тоже. Попавший в перекрестье наших взглядов лекарь замялся.
«Ну что, вестфалец, – мысленно обратился я к Елисею, – в тот раз ты сказал, что мы квиты. Только, когда я подвозил тебя из дворца, что на Арбате, и предупреждал о своем видении, я тебе тоже не был обязан. Ничем. Так помог. За голое спасибо. Да еще из жалости. Теперь твоя очередь. Или ты строго по-немецки – раз дебет с кредитом сходятся в нулевое сальдо, значит, пыхтеть ни к чему?»