Царская служба
Шрифт:
Теоретически, конечно, нельзя было отметать и такой вариант, что маньяк — не Бессонов. Если из шести убийств, что пока записаны на маньяка, на счету Бессонова три точно (фон Бокт, Аникин и Буткевич) и одно с высокой, что называется, степенью вероятности (Пригожев), то вот Ермолаев и Лоор могут оказаться жертвами кого-то другого. Да, тут, конечно, никуда не денешь единый почерк и одни и те же орудия убийства, но… Как я понимаю, обзавестись тростью с шарообразным набалдашником и стилетом неразрешимой задачей вовсе не является. Если кому-то потребовалось пойти по стопам Буткевича и изобразить из себя того самого маньяка, можно было и разузнать получше подробности и не повторять ошибок того же Буткевича с не той тростью и гвоздем вместо стилета.
Стоп!
Голова от всех этих вопросов у меня слегка перенапряглась, и еще рюмочку пришлось заказать уже за свой счет. Думаться лучше не стало, зато получилось слегка расслабиться, в умственном плане в том числе.
Вот в этаком малость расслабленном состоянии я и понял, в чем тут главная сложность. Не было у меня той самой точки опоры, которую в свое время запрашивал Архимед, чтобы перевернуть Землю. Когда я пытался разобраться с покушениями на себя, такой точкой стала для меня книга Левенгаупта — знания, которые я почерпнул из нее, подсказали направление дальнейших поисков, а там уже с помощью логики одно пошло цепляться за другое. Что бы могло стать такой точкой для раскрытия этой череды убийств?
Хм, а зачем вообще совершают убийства? Нормальные, я имею в виду, предумышленные, а не по пьянке или там когда хотел пугнуть, а силу не рассчитал? Ну, что из корыстных побуждений, это понятно. Причем вовсе не обязательно для получения какой-то выгоды, недопущение убытка тоже сойдет. Получение чисто эмоционального удовольствия также может стать поводом для убийства, это вам подтвердят не только те же маньяки, но еще и мстители. И часто убивают для того, чтобы скрыть другое преступление.
А теперь рассортируем по этим признакам наши убийства. Аникин и фон Бокт — однозначно корысть. Туда же Маркидонова, пусть убийца уже и известен. Пригожев… Тут вообще не пойми что. С Ермолаевым вместе. Буткевич — почти наверняка сокрытие иного преступления. Лоор, Лоор… Да мать же его чухонскую, вот он и есть та самая точка опоры!
Теперь я пребывал в полной уверенности, что знаю про эту череду убийств все. Эх, говорили же мне в университете, что систематизация — основа любой науки!
Глава 26. Потерялся и нашелся
Народу в приемной генерал-поручика Михайлова (новый чин он получил буквально на днях) было немного, но ждать мне не пришлось вообще — генерал принял меня сразу же, едва порученец доложил ему список посетителей.
— Это и есть ваша портупея? — заинтересованно спросил Михайлов, как только я доложился.
— Так точно, ваше превосходительство! — подтвердил я.
— Вольно, подпоручик, — генерал встал из-за стола и подошел поближе, рассматривая новинку.
Ну да, опять я занялся прогрессорством, на сей раз не из тщеславия и корысти, а по производственной, так сказать, необходимости. Сплагиатил у одного британца поясной ремень с плечевой портупеей, каковой и изготовили в армейской мастерской по моему заказу и под моим же надзором. Надобность в этом изделии появилась у меня, слава Богу, не по той причине, что у упомянутого Сэма Брауна, [1] но поскольку при ходьбе моя левая рука постоянно была занята тростью, сойти за однорукого я вполне мог. Конечно, можно было бы просто прицепить на поясной ремень кобуру с револьвером, а шашку носить через плечо, но… Начнем с того, что не так это и удобно, а в продолжение напомним, что здесь ношение револьвера в поясной кобуре не практикуется ввиду большой пока еще редкости самих револьверов и потому никак не регламентируется. А в армии ведь как? Что прямо не предписано или по меньшей мере прямо не разрешено, то почти наверняка можно считать запрещенным. Так что озаботиться персональным дозволением ношения новой портупеи для себя — это не блажь, а предусмотрительность. Опять же, и Военной
— Покажите в действии, — велел генерал Михайлов, отойдя на несколько шагов.
Я выхватил шашку, отсалютовал ей генералу, убрал в ножны. Выхватив револьвер, я вспомнил правила техники безопасности из прошлой жизни и направил его стволом в потолок, после чего снова убрал в кобуру.
— И правда, удобно, — признал генерал-поручик. — И выглядит неплохо, вполне по-военному. Садитесь, подпоручик.
Усаживаясь, я обратил внимание, что на столе у генерала лежит мой рапорт, где я как раз и представлял свое изобретение и просил до рассмотрения вопроса о его принятии в армии дозволить пользоваться этим ремнем мне лично, в связи с обстоятельствами, возникшими вследствие моего ранения. Генерал размашистым почерком написал на первом листе рапорта резолюцию и показал мне.
«Подпоручику Левскому носить изобретенный им ремень дозволяю. Вопрос о введении ремня в армии передать на рассмотрение Военной палаты.
Начальник Усть-Невского городового войска генерал-поручик Михайлов»
Убедившись, что я резолюцию прочитал, его превосходительство украсил ее столь же размашистой подписью и поставил сегодняшнее число — 4-е апреля месяца года от Р.Х. 1824-го.
Что за необходимость возникла у меня в этом замечательном предмете амуниции? Вообще, рапорт я подал даже раньше, чем мне это понадобилось — не иначе, предвидение подсуетилось. Потому что уже вскоре за мной прислал старший губной пристав Поморцев, и к нему я ехал не в лучшем настроении — то же самое предвидение подсказывало, что пусть Афанасий Петрович угостит меня и хорошими, и плохими новостями, плохие будут посильнее. Не обмануло…
— Ущучили вы Бессонова, Алексей Филиппович, ущучили! — Поморцев с довольным видом выложил на стол несколько листов бумаги. — Вот, не откажите в любезности прочесть!
В любезности я Поморцеву не отказал, и не зря. Та самая белошвейка Гришина показывала, что уже говорила все господину приставу, но повторит еще раз: да, Сергей Парамонович провел у нее весь день двадцать девятого декабря двадцатого года да всю следующую ночь, но велел ей говорить, что был у нее и следующим днем. Господин пристав ее тогда на неправде поймал, лгать государеву человеку дальше она побоялась, да всю правду и сказала, и сейчас то же самое повторит. Ну да. А том допросном листе, где я углядел подделку, говорилось, что Бессонов был у нее до вечера тридцатого декабря, на чем и основывалась пропажа у следствия дальнейшего интереса к его персоне. Как пишут в учебниках по математике, что и требовалось доказать.
Следующая бумага, которую положил передо мной Поморцев, была составлена в городском учебном правлении и сообщала, что Сергей Парамонович Бессонов окончил в году от Рождества Христова одна тысяча восемьсот девятом Третью Усть-Невскую мужскую гимназию и при выпускном испытании показал третий разряд одаренности. Разряд, конечно, не сильно высокий, но для опережающего развития какого-то одного проявления одаренности вполне хватит…
— Только тут, Алексей Филиппович, такое дело… — настроение Поморцева как-то очень уж резко поменялось. Он виновато спрятал глаза, на какое-то время умолк и, вздохнув, продолжил: — пропал Бессонов.
— Как пропал? — не сразу сообразив, что к чему, спросил я.
— Да вот так и пропал. Дома его нет, прислуга говорит, уж четвертые сутки не появляется. У приятелей, нам известных, тоже его нет и к ним он не заходил. Две девки, коих Бессонов содержит, опять-таки утверждают, что за эти дни его не видели. То есть, ежели все они не врут, а они, судя по всему, не врут, что-то он почуял и затаился. Мне Семен Андреевич передавал ваши слова, что у Бессонова чутье, вот я и посчитал необходимым вас известить. Вам бы, Алексей Филиппович, надо сейчас осторожнее быть, из дома выходить пореже. Кто его знает, что он там замыслит — маньяк же…