Царские врата
Шрифт:
Я скосила глаза на алюминиевую серую, как шкурка крысы, миску, что стояла у меня на тумбочке.
В миске лежал засохший пирожок. Его никто не съел.
И я тоже не съела. Я не хотела есть.
«И никогда не захочешь больше. Все, отъела свое».
–Сестра, – беззвучно пошевелила я губами, – сестра…
Пух-пух – мягко подошли мягкие тапочки к моей койке.
–Что вам?
Ира слегка присела и наклонила щеку к моей щеке.
–Вынь…
Ира вынула, поднесла к моему лицу.
–Нет… не хочу… положи на тумбочку.
Ира положила пирожок на тумбочку. На ее круглом лице мерцала, как вода в ведре, покорная усталость: ну что тебе еще надо, старуха, что ты хочешь?
–Ирочка… у тебя… есть свеча?
Я думала, она удивится.
Она не удивилась.
–Свеча? Есть. На кухне, в ящике, лежат три свечки парафиновых. На всякий случай, если вдруг электричество отключат.
Она хихикнула тихо.
–Ирочка… прошу тебя… принеси мне свечу… и поставь… вот сюда… в эту миску… пусть горит…
Ира повернулась и беззвучно, пуф-пуф, вышла из палаты.
Она скоро вернулась. В руках у нее вытягивала тонкую белую шейку обыкновенная парафиновая, хозяйственная свеча.
Ира пошарила в кармане халата, вынула спички. Зажгла фитилек. Поводила спичкой под парафиновой ножкой, чтобы подтаяло, закапало и приварило свечу к алюминиевому дну миски.
Вот она стоит, свеча, в пустой миске. Горит. И я смотрю на нее. На огонь. Еще смотрю.
–Спасибо… доченька…
Ира вздохнула.
–Все? Так оставлю? Пойду?
–Оставь.
–Не упадет? Пожар вдруг…
–Иди.
Лидию Викторовну унесли в мертвецкую. Мария спала, как всегда, молитвенно сложив коричневые большие и бугристые, как корни, руки на груди. Свеча тихо лила в темное пространство медовый огонь.
Свеча дарила мне последний свет. Мне хотелось отблагодарить живую свечу.
И она догорит. И ее не будет. Значит, надо поспешить.
Я повернула к свече лицо, и серая миска, где она стояла и горела, почудилась мне сияющей, золотой чашей.
–Милая… Спасибо, что горишь…
Фитиль чуть потрескивал.
–Господи, спаси всех живых… мертвых благослови…
Свеча тихо покачивала ярко-оранжевый язычок.
Фортка под порывом ветра раскрылась, в палату пахнуло сквозняком, уличной гарью, речной холодной свежестью, нанесло снега.
Колючие зерна снега на моих сморщенных щеках.
–Всех сохрани и спаси…
Ручей сквозняка перестал течь.
Настала великая тишина.
За темным окном молчал вечер.
–Дай мне кончину легкую… легкую смерть, Господи, дай…
Свеча ровно, ярко, мощно горела в алюминиевой миске. Будто кто-то плыл в пустой лодке и держал над головой яркий факел.
Я глядела на свечу, и глаза мои болели, слезились,
–Прости, Господи, меня за все…
Огонь метнулся вбок. Вспыхнул. Восстал во тьме.
Все темнее, все беспрогляднее становилось в палате.
И это была уже не палата, а темная пещера, преисподняя келья, и я была – последняя монахиня, молящая за последних людей последнего Господа перед наваливающейся кромешной тьмой.
Руками – не удержать. Только шептать в слезах; только любить.
–Милые мои!.. Родители мои… Простите… скоро вас увижу… обниму…
Тьма сгустилась до непроглядной черноты. Пламя из оранжево-медового превратилось в ослепительно-белое.
Звезду вбили в черную тушу ночи. Слепит зрачки, белой иглой входит под веки.
–Бабушка Наталья! Бабка Апа! К вам иду… Так вас люблю!
Свеча мигнула мне. Раз, другой.
–Хорошо на земле жить хотела… Есть, пить, на кружевах спать… а воевала… и вот умираю… как все…
Остался во тьме один огонь. Это уже не свеча. Голое пламя съедает всю ложь, весь мусор.
На белом чистом пламени сгорает вся грязь, которую ты пронесла на подошвах своих.
–Сыночек… молюсь за тебя…
Огонь стоял высокой белой струной, натянутой, как тетива.
–И другой сынок мой… ты… имени твоего не знаю… и никогда не узнаю… За тебя молюсь! Ножки твои целую. Ручки твои целую. Животик твой целую. Прости свою мать. Прости убийцу твою…
Огонь стоит высокой натянутой белой струной.
Белый клинок надо мной. Огненный нож. Один в пустом черном мире.
Тишина и огонь. Больше ничего.
–Не плачь, Алена, – сказала я себе. Но было поздно.
Огонь вошел в глаза, под череп. Стекал на казенную наволочку с черной печатью.
– Мама, дай мне листик бумаги!
–Вот, возьми.
–Да нет, не такой! Не тетладку! Из вальбома.
–Из альбома.
–Нет, из вальбома, потому что его я везде валяю!
–Рисовать будешь?
–Да! Лисовать. Нет! Стихи сочинять. Или так: лисунок налисую, а внизу к нему – стихи напишу!
–Алена, когда будем учиться говорить букву эр? Р-р-р-р-р-р… Порычи, как тигр! Р-р-р-р-р-р…
–Мама! Я не тигл. Я никогда не буду тиглом! Знаешь, я кто?
–Ну, кто?
–Я – лев!
–Ты не лев, а львенок. Вот тебе твой альбом! Рисуй!
Она долго, долго рисовала, держа в кулаке пук цветных карандашей, черкала, пыхтела, скосив голову набок, высовывая язык. Оторвалась от рисунка. Полюбовалась. Ей самой – понравилось.