Царский наставник. Роман о Жуковском
Шрифт:
Еще одно лето в безмятежном Мишенском, еще одна зима в Туле, в народном училище, отставившем в конце концов Васеньку за неспособность к математике. А потом «бабушка» Мария Григорьевна приняла мудрое решение для пользы любимого «внука» (она немало приняла мудрых решений, всегда восхищавших маменьку Елисавету Дементьевну): отдала мальчика в тульский дом его крестной матери и единокровной сестры — «тетеньки» Варвары Афанасьевны Буниной, в замужестве Юшковой.
В юном этом возрасте (а Васеньке было десять) мало что не оказывает на чувствительную душу воздействия, которое сериозные биографы (у Жуковского их, на наше счастье, было много) называют «решающим». Тульский дом милой «тетеньки» (а на самом деле, как вы уже поняли, единокровной Васиной старшей сестры), молодой, доброй и красивой Варвары Юшковой, был дом незаурядный. Хозяйка увлекалась искусствами и литературой, занималась делами тульского театра, собирала у себя в доме весь цвет культурной Тулы и даже кой-кого из Москвы. Здесь музицировали, читали последние произведения прозы, боготворили Карамзина, обсуждали дела театральные и литературные, писали сами. Даром, что ли, две дочки Варвары Афанасьевны (из четырех)
В юшковском же доме в Туле все благородные, рыцарские понятия были в ходу, а главное — на языке: и громкие фразы из трагедий, из бывших еще в моде од Державина и Хераскова, а главное — из сочинений новых кумиров, чувствительного Карамзина и Дмитриева, которым здесь доверчиво открыли сердца. Благородные фразы слышались не только в театре, с которым через хозяйку юшковского дома у всех его обитателей была тесная связь, но и в самом доме, где проводились музыкально-литературные вечера, к восприятию которых юные обитатели Дома подготовлены были и непрестанным чтеньем, и уроками пения (Васеньку тоже учили петь — и пел славно).
Удивительно ли, что двенадцати лет от роду к очередному торжеству в доме (на сей раз по поводу приезда в Тулу бабушки Марьи Григорьевны) девичий кумир Васенька дерзнул и сам написать трагедию — как положено, трагедию «из римской жизни»: «Камилл, или Освобожденный Рим». Пиеса эта была поставлена, и весь девичий мир романтического юшковского дома принял в спектакле участие — то-то была потеха.
Роль Камилла, конечно, играл сам автор (других мужчин-претендентов и не было, так что юшковский домашний театр избежал профессиональных закулисных интриг). Роль консула Люция Мнестора он без колебаний отдал подружке детских игр Аннушке (уже ставши вдовой Зонтаг, она оставила в бесценных своих мемуарах уморительное описание этого действа). Милой сердцу Дуне — Авдотьюшке (будущей Киреевской-Елагиной) отдал он престижную роль вестника Лентула. Ну а прочим девчушкам достались роли сенаторов, для подражания виду сената римского замотанных в простыни. С произнесением текстов молодого автора актрисы справились неплохо. Сперва консул Аннушка многословно доложила сенату об экономических трудностях родного Древнего Рима и необходимости платить унизительную дань Бренне. Потом ворвался в здание сената доблестный Камилл — Васенька и закричал, что он не пойдет ни на какие позорные условия наглых галлов, а возьмет свой меч (опять же — школьную линейку) и обратит врага в бегство или его изуродует, как Зевс черепаху… Васенька — Камилл убежал, но тут, сразу же, чтоб не томить зазря публику, вбежал вестник Лентул и сообщил, что бесстрашный Васенька — Камилл галлов обратил, как и было обещано, в позорное бегство… Сам Камилл, не заставив себя ждать, вернулся в сенат возбужденный победой, весь взмыленный и стал со всеми подробностями описывать свою победу. В середине его вдохновенного рассказа воины вводили в собрание весьма полную и половозрелую девицу с распущенными волосами, в белой рубахе поверх розового платья. Всем должно было быть ясно по ее якобы плачевному виду, что она жестоко изранена в бою. «Познай во мне Олимпию, Ардейскую царицу, принесшую жизнь в жертву Риму!» — сообщала она сочным голосом. «О, боги! Олимпия, что сделала ты?» — вопрошал чувствительный Камилл. На что половозрелая Олимпия сообщала со всей скромностью: «За Рим вкусила смерть!» И валилась на пол замертво, исторгая хрип, покрытый бурными аплодисментами зрителей [1] .
1
Ученые
«СЦИПИОН. …Называйте Канны Аллиею, именуйте Ганнибалла Бренном! Пусть он свирепствует до стен римских, до гробов галльских: но разве нет у отечества нашего Камиллов? Разве мы не внуки оных героев? Не равны с ними в мужестве?.. — и т. д.
…ВСЕ. Будь нашим Камиллом! Повелевай! Предписывай! Веди нас куда тебе угодно!..»
Настоящий отрывок приведен нами лишь в доказательство того, что юный Васенька не посрамил неокрепшим пером своим ни юшковский интеллигентный дом, ни репутацию милых сестричек. — Прим. авт.
Успех представления был несомненным, и Камилл-драматург ходил целую неделю гордый, таинственный и недоступный. Ликовал и весь юшковский дом, у которого наконец открылись свои малолетние гении. Почти сразу, не дождавшись даже отъезда бабушки, автор сел за новую драму, на сей раз — нового, вполне прогрессивного, сентиментального направления, пьесу по роману Бернарден де Сен-Пьера «Поль и Виржиния» (в прежнем и, может, более близком сердцу публики переводе — «Павел и Виргиния»). Пьеса была им написана, и даже была поставлена, однако былой успех, увы, не повторился. В искусстве, как известно, самые ничтожные просчеты могут провалить воистину высокий замысел. В пьесе малолетнего гения Васеньки «Г-жа де-ла-Тур» была сцена завтрака, и добрая «тетенька» Варвара Юшкова послала на сцену, на стол милых ее сердцу актеров, столь обильный набор сластей, что они, позабыв обо всех страданиях сентиментальных героев, с неомраченным аппетитом и детским восторгом набросились на поданные лакомства. О любовных муках было катастрофически позабыто…
Этот провал недолго терзал молодого автора (иные из серьезных биографов говорят, впрочем, что терзал долго), но результат первых совместных художественных выступлений с хороводом милых сверстниц оказался весьма долговечным. У Васеньки сложился свой круг, свой ареопаг надежных поклонниц, которому он доверял и которому в первую очередь отдавал на суд плоды своей музы — и сейчас, и пять, и пятнадцать, и двадцать пять, и сорок пять лет спустя… Это отмечали даже и самые поверхностные биографы.
Не меньшее впечатление, чем монологи римских героев и любовные клятвы сентиментальных беллетристов, произвели в ту пору на юного Васеньку рассуждения «Философа горы Алаунской, живущаго при подошве горы Утлы». Этим простеньким псевдонимом подписывал свои заметки в журнале «Приятное и полезное препровождение времени» тульский учитель Феофилакт Гаврилович Покровский. Он был, наверное, первый в ряду учителей юного Жуковского, объяснявших, что наука наукой, а главное — это воспитание человеческой души, нравственность. Ну и еще, конечно, природа: живи на лоне природы — и будешь счастлив, а в городах — только душу будешь уродовать (научно говоря — руссоизм). В народном училище, где преподавал Феофилакт Гаврилович, Васенька по всем предметам, кроме французского языка, успевал так плохо, что теория эта могла служить ему единственным утешением. И хотя из училища тот же Феофилакт горы Алаунской Васеньку отчислил, Жуковский считал его первым своим наставником, ибо проповедь нравственности и весь набор масонских идей, впервые встреченный им у Покровского, лег в более зрелые годы в основу всех его дел и мыслей…
Ну, это все было позднее, а пока что ждали прелестного мальчика и любимца семьи новые приключения и новые впечатления. Как и многие дворянские дети, был Жуковский с самого рождения записан в пехотный полк, где служил некогда его отец, — в Нарвский полк, стоявший в Кексгольме. Не дождавшись школьных успехов Васеньки, бабушка согласилась с мнением майора Посникова, что надо мальчонку свезти к месту службы — а вдруг ему понравится, тоже ведь карьера, не хуже всякой. Майор сам и повез мальчонку.
Васенька пробыл в полку несколько недель, и ему там очень понравилось. Из девчачьей компании он попал сразу в общество молодых неженатых офицеров, но и здесь к добродушному и любопытному мальчонке все отнеслись с симпатией. Позволив себе однажды вмешаться в литературную беседу, он поразил всех начитанностью, незаурядной своей памятью и знанием стихотворных текстов. Но по большей части он все же молчал при беседах взрослых. Однако, услышав однажды, как молодые офицеры обменивались впечатлениями о приятном посещении провинциального дома терпимости и о качествах «девочек», Васенька оживился вдруг и сказал ностальгически, что у тетеньки Варвары в доме очень много девочек. Офицеры смолкли пристыженно и снова заговорили об этом лишь тогда, когда Васенька отправился спать.
— Как это неосторожно, господа, было затевать подобный разговор при мальчике, — сказал молодой поручик Киселев.
— Не тревожьтесь, он ровным счетом ничего не понял… — сказал майор Зайцев. — И не оттого, что мал. Просто обладает нетронутой чистотой души.
— Жизнь отучит… — сказал поручик с горечью.
— Вовсе не обязательно, — задумчиво проговорил майор. — Иные на всю жизнь сохраняют подобную диспозицию, и даже долгая жизнь не меняет их характера…
Тем временем, растревоженный воспоминаньем о доме, Васенька сел за письмо маменьке (на счастие, дошло оно в невредимости до наших дней):
«Милостивая государыня матушка Елизавета Дементеевна! Я весьма рад, что узнал, что вы, слава Богу, здоровы: что ж касается до меня, то и я также, по Его милости, здоров и весел. Здесь я со многими офицерами свел знакомство и много обязан их ласкам. Всякую субботу я смотрю развод, за которым следую в крепость. В прошедшую субботу, пошедши таким образом за разводом, на подъемном мосту ветром сорвало с меня шляпу и снесло прямо в воду, потому что крепость окружена водою, однако по дружбе одного из офицеров ее достали.