Царский наставник. Роман о Жуковском
Шрифт:
Наскучив Мишенским, Жуковский уезжал в Москву. Здесь он гостил у Карамзина на даче, в Кунцеве, или жил во флигеле у бывшего наставника Антонского. В молодые годы, в первом еще браке, довелось автору этих строк жить близ идиллического Кунцевского парка и былого имения Нарышкиных над берегом реки Москвы. По этим дорожкам, осененным широколиственными дубравами, бродят и ныне меланхолические тени Карамзина и Жуковского. На этих дорожим удавалось мне порой развеять грусть первых жизненных неудач или попросту примириться с меланхолией, вспоминая, что человек вовсе не обязан быть вечно веселым…
На самом-то деле все шло у юного Жуковского по программе, истоки которой без труда можно отыскать в известных всем исследователям его жизни книгах, в частности в книге Иоанна Масона «Познание самого себя», переведенной для нужд юных своих питомцев благородным их наставником Иваном Петровичем Тургеневым. Там ведь и сказано, что надо самому разобраться в своих недостатках и душевных свойствах, дабы образовать характер. А для ежедневного самонаблюдения лучшее средство — дневник. Дневнику поверяется с откровенностью каждое движение души, всякое размышление, малейший всплеск меланхолии…
В 1803 году Жуковского постигло большое горе: умер его лучший друг Андрей Тургенев. Через несколько дней после получения печального известия Жуковский написал элегию на смерть друга.
…В сем мире без тебя, оставленный, забвенный, Я буду странствовать, как в чуждой стороне, И в горе слезы лить на пепел твой священный!Меланхолически настроенный юноша Жуковский утешается тем, что и его самого смерть не минет, пройдет время, и он присоединится к другу («С каким веселием я буду умирать!»). Жуковский пишет стихи, обращенные с тем же утешением к невесте Андрея Катерине Соковниной: «…в самой скорби есть для сердца наслажденье… Надеждой не вотще нас Небо одарило». Бедная Катенька вскоре осуществила эти надежды, уйдя в девственной нетронутости вослед милому своему жениху. Той же надеждой (смешанной со страхом) пытается утешать себя в Геттингене потрясенный смертью брата Александр Тургенев…
Пройдет еще тридцать с лишним лет, и в письме к П. А. Осиповой по поводу гибели Пушкина тот же Александр Тургенев процитирует строки из элегии своего столь рано покинувшего мир брата («И в самых горестях нас может утешать / Воспоминание минувших дней блаженных») с такою припиской: «Элегия написана братом Андреем, первым другом Жуковскаго, открывшим в нем гений и сердце его».
О чистом сердце их друга Жуковского братья Тургеневы пишут друг другу часто и озабоченно: только бы людская злоба не омрачила чистоты этого сердца, его способности к дружбе и любой.
Дружба, любовь, смерть…
Впрочем, пока жизнь со всеми ее более или менее меланхолическими наслаждениями, радостью сельских прогулок, радостью дружеских бесед и застолий, радостью чтения и радостью литературных трудов — она еще длится, и юный Жуковский не спешит умирать. Напротив, он мечтает о тихой, порядочной семейной жизни, даже строит домик в ближнем к Мишенскому городке Белёве, и заносит в дневник запись, похожую на мирную молитву:
«Я не требую слишком многаго. Хочу спокойной, невинной жизни. Желаю не нуждаться. Желаю, чтобы я и матушка были не несчастны, имели все нужное. Хочу иметь некоторые удовольствия, возможныя всякому человеку, бедному и богатому, удовольствия от занятий, от умеренной, но постоянной деятельности, наконец, от спокойной, порядочной, степенной жизни. Почему бы этому не исполниться? Проведя три года в путешествии, в свободе самой неограниченной, возвращусь домой, начну трудиться, трудом получать свое пропитание и вместе удовольствие: чтение, садоводство и — если бы дал Бог — общество вернаго друга или верной жены будут моим отдохновением…»
Эту программу-минимум Васенька полагает, по чистой своей наивности, весьма скромной. Наивность его так дорога окружающим, что никому не приходит в ум упрекать его в детскости и незрелости. Кстати, ко времени, когда была сделана эта дневниковая запись, он уже знал имя той, кого он выбрал себе в «верные жены». «Я был бы с нею счастлив, конечно! — продолжает свою дневниковую запись Жуковский. — Она умна, чувствительна, она узнала бы цену семейного счастья и не захотела бы светской рассеянности».
Имя этой девушки, намеченной Жуковским в идеальные жены, было Маша, Мария Андреевна Протасова, и конечно, это снова была внучка Афанасия Ивановича Бунина, снова Васина «сестричка»-племяшка. Было ей в ту пору 12 лет…
Нет сомнения, что это постоянство вкуса нашего героя заставит задуматься не одного современного читателя. Что оно значит? Ранние мужские страсти (столь просто разрешимые для помещичьего сына: ведь и насельниц девичьей, и валдайских крестьянок резвый наш Пушкин назвал «податливыми», ему было видней), похоже, не мучили Васеньку так открыто. Иные биографы замечают озадаченно, что он словно бы готовил себя к монашеству. Мне-то думается, что и материнская судьба (бендерские кошмары) тоже могла заронить в его младенческую память страх перед грубостью традиционных отношений, которые способны были представляться ему не чем иным, как насилием. Уже и в первой его любви к недоступной (да и замужней вдобавок) племяшке-сестрице Маше Свечиной (к первой его Лауре) наблюдательный Александр Тургенев разглядел сходство с историей Петрарки (так сказать, некий «комплекс Петрарки»), Допускаю, что невозможность осуществления подобной любви и делала ее такой притягательной, ибо хотелось (подсознательно) отстраниться от грубого и непредставимого свершения, хотя бы его оттянуть. А рай тульского детства в хороводе нежных сестричек (ах, «Юпитер моего сердца»!) казался столь безобидным, столь достижимым… (Такой же хоровод окружал в нежном детстве красавчика Лоди Набокова, — не легли ли эти воспоминанья в основу поздних его, столь же платонических томлений, на это ведь мы находим и прямое указание в «Лолите»…)
Все эти предположения озадаченного автора вызваны странностью ситуации, но согласен отставить их на время и вернуться к нашей, надо сказать вполне незаурядной, истории…
Глава 5
Лаура снова звалась Мария
Младшая Васина «тетенька», а точнее, меньшая Марьи Григорьевны и Афанасия Ивановича дочь Екатерина, после возвращения в родные места поселилась в Белёве, что в трех верстах от Мишенского, в 1805 году. Со времени отъезда ее в приграничную Кяхту прошло чуть не четверть века. Когда ее старшая сестра Авдотья вышла замуж за начальника кяхтинской таможни Алымова и собралась в Сибирь, к мужу, Марья Григорьевна решила отправить с ней и меньшую, Катю, которой было тогда двенадцать. Жизнь сестер в Кяхте была суровой, невеселой. Катя скучала в аскетическом, бездетном доме Алымовых, читала своего любимого Руссо, и характер ее, сохранив пылкую сентиментальность воспитания, то ли закалился, то ли ожесточился в этой безрадостной ссылке. Десять лет спустя Евдокия разошлась с мужем, и с ней вместе вернулась в родное Мишенское Екатерина, бывшая уже 22-летней девушкой. По дому в ту пору бегал всеобщий любимец, девятилетний Васенька, который называл ее «тетенькой». Вскоре немолодая по тем временам девушка Екатерина Афанасьевна вышла замуж за орловского уездного предводителя Андрея Протасова. Он умер в 1805 году, оставив семейству большие долги — играл в карты весьма неосторожно, и пускался в разнообразные денежные авантюры. Екатерина Афанасьевна продала чуть не все имущество, заплатила долги и, сняв маленький домик в Белёве, поселилась там с двумя дочками — десяти и двенадцати лет. Самой ей было уже 35 — суровая, набожная и весьма достойная дама. Средства у нее были скудные, нанять хороших учителей для девочек было не на что, а тут оказалось, что рядом, в Мишенском, — учитель: литератор, поэт, свой, родственный, образованный человек, бесплатный педагог, полный решимости сеять разумное, вечное и прекрасное, воспитывать добродетель…
И вот начались уроки во вдовьем доме. Три версты молодой романтический учитель шел пешком до Белёва: шел, любовался природой, дорогой читал стихи, темные кудри его развевались на ветру. А на уроках у него все было четко по плану — что утром читать, что вечером: философия, литература, история, логика, риторика, нравственность, эстетика, поэзия. И конечно, литература, великие авторы — Гёте, Шекспир, Шиллер, Державин… Учительству был привержен и относился к нему очень серьезно. Ничего не пускал на самотек, учитель он был милостью Божьей.
Он и сам учился в ту пору, много читал, совершенствовался в немецком. А уж девчушки-то — мечтательная Машенька двенадцати лет и легкая, порывистая вострушка Саша — росли на глазах. Учитель был молодой, красивый, романтический — каждое слово его западало им в душу, каждый взгляд его добрых и пылких, его черных, то ли русских, то ли турецких глаз… Екатерина Афанасьевна присутствовала на уроках — дама была интеллигентная, возвышенного образа мыслей, все это ей было интересно: счастливые часы… И к тому же — присмотр. А только как уследишь за взглядом, за движеньем души? Случилось неизбежное: Васенька влюбился в ученицу-племяшку (пусть даже и сводную, а все же племяшку, единокровной сестры дочь) — двенадцатилетнюю интеллигентную и высоконравственную русскую Лолиту. А она полюбила его. О ней мы, впрочем, знаем меньше. Не знаем, сразу ли влюбилась, но знаем, что полюбила всей душой. В его-то дневнике уже и в записях 1805 года есть мечтания о том, как они поженятся, как он воспитает для себя прекрасную и верную супругу — на целую жизнь.