Царский наставник. Роман о Жуковском
Шрифт:
Вон они все толпятся на пристани, встречая его, — да сколько их там? Подсчитывая, вспомнил, что семейство свое однорукий полковник увеличил за эти годы еще на троих детей. Ну а где же старшие? Глядел — и не узнавал. Были девочки, подростки, гадкие утята, голенастые, длинноногие, нескладные — стали девушки, прекрасные девушки, юные красавицы…
— Чистые розы… — повторял он изумленно. — Чистые розы… Ну чистые розы!
И сразу какая-то щемящая грусть вошла в сердце. Какая бывает при созерцании недосягаемой красоты, чужой цветущей молодости и своего угасающего дня жизни.
Старшая, уже не Лизхен, нет, Елизавета, Элизабет, Бетси, — высокая, ломкая красавица, крупные черты нежного лица, тупой носик. Отчего только она смотрит на него так странно (разве их поймешь, молодых), как-то неловко даже — лучше самому не смотреть. Жуковский смешался даже, здороваясь, под ее взглядом, хорошо, что спешка, со всеми надо поздороваться, скорей — ехать пора. «Время обедать», — говорит фрау Рейтерн, она всегда знает, чему сейчас время.
«А мне уж скоро время умирать, знает ли она, мне пятьдесят пять… Но отчего же Бетси смотрит так странно? Ну смотрит и смотрит, всегда ведь была странная девочка, очень милый ребенок…» И ворвалась откуда-то забытая мелодия: «Ребенок! Но я ее представляю в будущем… в большом совершенстве!..»
Три дня прошли незаметно и весело — надо было столько им рассказать. Про смерть Пушкина, про огромное путешествие по России, про успех Наследника на экзаменах…
Было все время неспокойное ощущение, что на него глядят, особенно как-то глядят, наваждение какое-то — все же тут свои, милые, любящие люди. Прошло три дня — и вот уж пора ехать. Невозможно с ними расстаться, а ехать надо, что же делать… В конце концов порешили, что возьмет с собой Рейтерна — пусть полечится старый гусар, да и с Наследником пригодится ему более короткое знакомство.
Недели в Эмсе промчались почти незаметно. Положение Рейтерна было при дворе достаточно упрочено. Старые друзья гуляли по знакомому курортному городку, ни о чем особенно не беспокоясь, просто бродили, вспоминая давнее (неужто уже двенадцать лет прошло-пробежало?): тогда еще жива была Саша (только-только пришло из России страшное это известие о ее болезни); еще Сверчок был в расцвете, только что после ссылки, в фаворе, еще не женатый, и не было у Жуковского на пальце этого грустного кольца-талисмана с печаткой, с непонятной арабской надписью (вот уж что нас переживет, конечно, — этот стихами прославленный его талисман).
Рейтерн теперь тоже по-стариковски переживал каждое расставанье как последнюю разлуку: в Веймаре даже не зашел проститься, чтоб не расстроиться, так потом объяснил нежданный отъезд (может, еще и не хотел мешаться в придворную суету, которая их закрутила в Веймаре)…
И вот они уже на пути в Италию. Сперва — благостная благополучная Швейцария, следы довольства, прелесть сельской жизни, сытость людей, принадлежащих себе. Себе принадлежащих — это главное, и Жуковский не упускает случая обратить на это внимание Наследника, терпеливо повторяет то, что уже внушал не однажды и в чем еще двадцать лет назад убеждал его юную матушку, тогда еще великую княгиню (тоже ведь во многом его воспитанница).
— Взгляните, ваше высочество, на эти мирные хижины. В них обитает независимость, огражденная отеческим правительством… Конечно, обитатели их работают, но, отработав положенное, они имеют счастие — то есть свободное наслаждение самим собою…
И вдруг умолк. Да, конечно, рабство — низость, свобода — благо. Но счастие… Счастие — птица, ускользающая из рук человека, и раба и свободного. Достижимо ли оно, как оно выглядит? Конечно, здесь, в живописной и кроткой французской Швейцарии, счастьем была пять лет назад его вернейская идиллия — занятия в саду, прогулки, дорога, совместные застолья, дети… Вспоминал и чувствовал, что чего-то в этой картине недостает, что-то смутно тревожит: какая-то пустота в том месте воображаемого семейного портрета, где была девочка, смешной подросток, который смотрел так странно, так долго пропадал у него в горнице, убегая за трубкой (однажды он даже проверил у себя в комнате — все ли на своих местах, нет, ничего не трогала, все на своем месте — значит, просто смотрела на что-нибудь блестящее, как сорока…). Девочки больше не было на семейном портрете: ее странным образом заслонило это высокое, очаровательное, ослепительно юное существо — оно никак не совместимо было в его видении с тем смешным ребенком из Верне; когда же он вспомнил, как она бросилась вдруг ему на шею, прижалась к нему щекой, — лицо его стало полыхать, и, отгоняя воспоминание, он украдкой потрогал щеку и оглянулся: что подумают сопутники в экипаже…
И вот она снова, Италия, драгоценное серебряное украшение в замусоренном доме нерадивого хозяина: кое-где потемнело уже, без внимания валяясь в углу, но хранит еще руку великих мастеров прошлого. После ухоженной Швейцарии — запустение современности, даже бедность, но такой отпечаток вкуса на всем, столько искусства, шедевры под ногами валяются, как простые камни, вырастают вдоль дороги, как обыкновенные жилища и хлевы.
Сладостный октябрь на живописном озере Комо вблизи Итальянских Альп был отмечен грустью. Второй воспитанник Жуковского, наперсник игр Государя Наследника юный князь Иосиф Виельгорский, угасал здесь после рокового своего ранения. Чувствуя приближение своей смерти, он дал вдруг обет молчания — не хотел говорить ни с кем.
Жуковский увидел его сидящим в саду под балдахином, и сердце у него сжалось. Юный князь, в шлафроке поверх сюртука, с книгою на черной ленте, молча, не отвечая на вопросы и даже приветствия, вкладывал в огромную тетрадь травы с приклеенными к ним ярлыками. Лицо его осунулось и было загадочно. О чем думал он в эти последние дни и часы жизни? Что дали ему уроки воспитателя? И можно ли вообще подготовить человека к такому? Сам Жуковский, всю жизнь размышлявший о неизбежности, а порой — даже спасительности, отрадности смерти, готов ли он сам? Успевает ли вообще человек за короткий миг своей жизни приготовиться к неизбежному? Всегда казалось, что он готов. Но сейчас чувствовал, что вид умирающего юноши нежданно поворачивает его к жизни.
Вечером Жуковский написал письмо Луизе Карловне Виельгорской, несчастной матери Иосифа. Он шутил, подбадривал, старался вселить в нее надежду. Ну что ж, Иосиф не разговаривает — это, наверное, лучший способ лечения. Он похож со своими травами на волшебника из «Тысячи и одной ночи». Это все игры, так же как его игра в молчанку. Будем надеяться на Бога…
На красивой набережной Комо встречалось немало людей ярких и интересных. Жуковский подружился с итальянским астрономом Фризиани, с которым так славно было прогуливаться по берегу в звездную ночь, — человек, которому были знакомы звездное небо и чужие миры, взирающие на нас с несказанной высоты. Как возвышала, как отрывала от ничтожных вопросов такая беседа.
Еще дальше, в поистине зазвездные просторы, устремлялась мысль о беседе с с обратом-поэтом или философом. Такого и посчастливилось Жуковскому встретить в Комо. Он был племянник Надежды Николаевны Шереметевой, и Жуковский видел его не раз еще ребенком. Теперь это был зрелый мужчина, философ и поэт, человек, испытавший немало ударов судьбы, а совсем недавно переживший смерть любимой жены, Федор Иванович Тютчев. Чуткий к родному слову, щедрый и точный на похвалу, Жуковский сразу сказал о нем, слушая его стихи: