Царский наставник. Роман о Жуковском
Шрифт:
Жуковский огляделся. Улица замыкалась старинной башнею, а над ней уже зажглась в небе бледная, мерцающая, обманно одинокая звезда, первый вестник из отдаленного мира, из-за туманной завесы незнаемого. Надежда шевельнулась в его душе, еще невнятная, без имени и образа, вспомнилось, как однажды в юности, в шумной компании, нагадала ему цыганка долгую жизнь, даже две жизни, стало быть, еще можно ждать чего-то, хоть бы вот этой второй — какая она выдастся? И тут же прогнал мечтание, хоть и было оно сладостно. Ожидание и надежда пагубны: они уничтожают настоящее. Вот она, настоящая твоя минута — туман, наплывающий откуда-то с дальнего поля и от реки, старинная улица чужестранного города, звезда над башней, вечер, от них чуть слышный гул, пробуждение строки — средство к прекрасному, к прекрасному средство: все в жизни к прекрасному средство. И несчастие
По возвращении он встречен был громогласным приветственным возгласом Рейтерна, пристойным, благожелательным «гутен абенд» из губ фрау Рейтерн и неумеренным визгом дочурки, которой всякий повод был хорош, лишь бы встать из-за стола, куда ее мать усадила заучивать Шиллера.
— Зитцен зи! — грозно прикрикнула фрау Рейтерн, и однорукий, который, зажав доску, чертил на листе что-то, поежился при этом окрике.
— Что читаешь? — ласково спросил у Мии Жуковский, потирая застывшие руки. — Ах, «Кассандру». Ну, мы вот что сделаем… Мы будем с отцом рисовать эту твою Кассандру, а ты нам ее читать… Хорошо? А потом мы будем ее наизусть читать, а ты нас поправлять, ежели что наврем. Так оно скорее пойдет.
Фрау Рейтерн, кажется, не вполне довольна была такой поблажкой, но возражать не решилась, однорукий же был рад, кажется, что присутствие его друга делает жену не то чтобы робкой, но смиренной. «Что ж, что ж, смирение подобает католичке…»
Мия смеялась до слез, поправляя их ошибки. Увлеченный рисунком, Рейтерн ошибался в стихе чаще Жуковского, но у Жуковского были смешные ошибки в произношении. Жуковский кончил рисовать раньше — под пером его ожила скорбная фигура античной прорицательницы. Он вслушивался в полузабытый немецкий стих, мешал ложечкой в тонкой фарфоровой чашке…
— Кажется, ведь есть твое переложение баллады по-русски? — спросил вдруг Рейтерн.
— Давнишнее, лет двадцать тому с лишним… Все уже давнишнее. Не знаю, вспомню ли…
Они помолчали. Мия шелестела страницами. Потрескивало полено в камине. Скрипел карандаш в руке Рейтерна. Жуковский заговорил, припоминая:
Все предчувствуя и зная, В страшный путь сама иду: Ты падешь, страна родная; Я в чужбине гроб найду…Мия притихла, слушая странный звук чужой речи. Жуковский глядел смущенно.
— Я вам тут напророчу, старый чертописец… — сказал он.
— Девочке пора спать, — строго заявила фрау Рейтерн.
Глава 2
Явление Вернейской Лолиты
Вейльбахский курс лечения подошел к концу незаметно. Жуковский чувствовал себя много лучше, однако еще не совсем твердо. Теперь ему прописаны были теплые воды Эмса. Горячие ванны были полезны и для здоровья Рейтерна, так что, отправив семью в замок Виллинсгаузен, однорукий гусар охотно сопутствовал Жуковскому в Эмс, где жизнь их сразу вошла в привычную колею — словно и не прошло шесть лет… Они встречались ежедневно за завтраком, на дневной прогулке и непременно вечером, за исключением тех немногих случаев, когда Жуковский был приглашен на концерт арфы к княгине Волконской или проводил время с графом Каподистриа. Так что время в Эмсе пролетело незаметно, доктор остался доволен результатом лечения и прописал Жуковскому дальнейшее виноградное лечение в Швейцарии с последующим путешествием в Италию. Так друзья оказались в Веве, маленьком швейцарском городке между Монтрё и Женевой, на берегах Лемана, синего Женевского моря-озера, просторами своими и ласковой южной красой навевающего северянину мысль о южных морях.
Дни их проходили в занятиях и дальних прогулках в горы и вдоль озера. За синей гладью Лемана поднимались гряды Савойских Альп с заснеженными вершинами, горная дорога вела через живописные, ухоженные деревушки, через сады и виноградники, все здесь было освящено литературой, великими именами, грохотом давней истории и близостью исполинских Альп. Жуковский чувствовал себя хорошо, однако еще очень памятна, почти физически ощутима была недавняя тошнотворная слабость, и оттого намеченное на зиму врачом путешествие по Италии пугало его трудностями пути, неизбежными переменами, непредвиденными обстоятельствами, возможным возвращением слабости. А пуще пугало одиночество в дороге, потому что Рейтерну, на его взгляд, пора было возвращаться к семейству (не мог же он, Жуковский, так надолго отрывать человека от жены, от дома).
Однажды, присев на поваленном стволе у берега, близ какого-то живописного сельского дома — шале, Жуковский сказал, взглядывая умиленно то на могучие снежные вершины за озером, то на уютный садик вкруг дома:
— Что, если бы нам поселиться вот здесь на зиму? Или даже еще живописней сыскать уголок? Жить себе мирно — читать, рисовать, писать. Я бы тогда отложил Италию. Бог с ней, подождет еще некоторое время — пока у меня сил не станет больше…
Рейтерн согласно кивал головой, а Жуковский всполошился: нет, нет, он и подумать не может, чтобы лишить на столь долгие месяцы человека семейного общества — жена, пятеро детей, долг семейный… Это было так, галиматья, чистое мечтание. А назавтра все же не выдержал, когда увидели на прогулке еще краше вчерашнего двухэтажный дом на горе невдалеке от озера и с видом на такие дали, что дух захватывало, — на самый что ни на есть Шильонский замок, а надпись на воротах гласила: «Сдается внаем». Теперь Жуковский начал с другого конца, осторожнее, но в общем, про то же: а что, ежели привезти из дождливой Германии сюда все семейство, снять вот такой просторный дом (он сам и снимет) и пожить на ласковом (и осенью ласковом, и зимой) здешнем солнышке — когда им еще такое в жизни представится? Рейтерн усмехнулся в пушистые свои усы, сказал:
— Надо будет написать нынче же в Виллинсгаузен, идея славная. А работать вам мешать не будем?
Спросил для формы — кто ж станет мешать Жуковскому, дети, слава Богу, воспитанные, да и не маленькие уже, только что разве Вайя, маленький Васек (в честь друга и названный), так он премилый ребенок, Мию Жуковский знает, а Лизхен и вовсе большая девочка, тринадцать…
Переписка шла долго, потом пошли приготовления и сборы, а тем временем они дом себе окончательно облюбовали (что за чудесное занятие — выбирать дом в таком крае), в деревушке Верне. В эти недели, пока они были заняты прогулками и этими приятными хлопотами, работа у него тоже двинулась — и «Роланд», и «Плавание Карла Великого»… Оливковые деревья перед домом навевали ему какую-то фантазию на темы Палестины и крестовых походов…
Наконец из замка тестя Шверцеля пришло известие, что семейство Рейтерна двинулось к берегам Лемана.
Дом выходил крыльцом на Симплонскую дорогу, которая по берегу Женевского озера вела на Монтрё и дальше в Альпы, на перевал. Слева, над водами, виднелся ставший знаменитым (англичанам благодаря Байрону, а русским уж благодаря переводу Жуковского) Шильонский замок («На лоне вод стоит Шильон; / Там в подземелье семь колонн / Покрыты влажным мохом лет»). Вправо, за синей гладью озера, видна была голубоватая однообразная стена Юры, а если посмотреть в глубь кантона, прочь от берега, — вблизи были горы, покрытые виноградниками, усыпанные деревнями, замками, хижинами крестьян, поросшие буковыми и ореховыми деревьями. На другой стороне озера — тоже горы, громадные Савойские Альпы, а на заднем плане за ними — снежные вершины, в том числе и Сен-Бернар, знаменитый Наполеоновым переходом и своими добрыми отшельниками, которые держат собак для спасения путников, заплутавших в горах.
Десять лет тому назад Жуковский уже посетил однажды этот край и потом вспоминал его, перекладывая на русский язык Байрона — и Альпы, и луга, и бездну озера у ног, и хижины веселых сел, и кровы светлых городов… Сейчас он бродил (не решаясь из-за недавней слабости подниматься выше в горы) по горному шоссе — то в сторону Монтрё, то в сторону Веве и Кларана. Три версты туда, три обратно, при постоянно сменяющихся пейзажах красоты необычайной, наедине с природой и своими мыслями или поэтическими образами, умиляясь красоте Божьего мира и сокрушаясь из-за невозможности передать эту красоту словами и образами поэзии — передать в полной мере, во всем несказанном блеске.