Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— А ведь из этого много можно выпить.
— Много, — согласился Юсупов.
Но больше всего Распутина заинтересовал старый инкрустированный шкаф, внутри которого из хорошо начищенных бронзовых планок, колонок и зеркал был возведён лабиринт — замысловатое и талантливое изделие неведомого мастера, неизбежно привлекающее к себе внимание. Юсупов специально поставил шкафчик сюда — знал, что Распутин обязательно остановится около него и, заворожённый, будто ребёнок, станет изучать.
— Йй-эх! — восхищённо воскликнул Распутин. — Надо же какая красотень!
— Нет. Шкура для того и брошена на пол, чтобы по ней ходить. — Феликс почувствовал, что в нём, как и в квартире на Гороховой, когда он помогал Распутину надеть шубу, поднимается некая волна жалости к этому человеку, высокий вал, который может захлестнуть его с головой, понимал, что жалость эта по меньшей мере странная, но ничего поделать с собой не мог.
— А ноги о неё вытирать можно? — наивно спросил «старец».
— Зачем?
— Ну-у, — Распутин хмыкнул и отвёл глаза в сторону.
— Пожалуйте всё-таки к столу, Григорий Ефимович, — предложил Юсупов, показал рукой на стол, стоящий в середине комнаты, с остатками «прежнего чаепития».
— Это Ирина у тебя тут... такой кавардак с бардаком устроила? — недовольно спросил Распутин, цепким взглядом окидывая стол.
— Она, — коротко ответил Юсупов.
Жалость, возникшая было в нём, исчезла. В подвале было сумеречно. В камине пощёлкивало, резвилось пламя. Юсупов бросил в камин ещё пару поленьев, подправил их металлической кочергой.
— И чего это ты от меня всё время прячешь Ирину, а, маленький? — спросил Распутин. — Нехорошо поступаешь, Феликс.
— Прошу к столу, — повторил приглашениё Юсупов, он словно бы не слышал «старца». Сделал широкое гостеприимное движение. На столе в тарелке, расположенной посредине, лежали шесть пирожных — миндальное и шоколадное, три и три — три розового цвета, три коричневого, с накрошенным в крем тёмным горьким шоколадом. Надкушенные розовые пирожные лежали в стороне, на двух отдельных блюдцах, на виду. «Как бы не ошибиться!» — мелькнула в голове Юсупова мысль и тут же исчезла. — Давайте попьём чаю, Григорий Ефимович, Ирина к той поре как раз и придёт.
— Чаю я не пью, Феликс. Я лучше вот это у тебя посмотрю. — Он подошёл к шкафу с лабиринтом, приоткрыл одну створку, потом другую, пощёлкал языком восхищённо. — Это надо же до чего человек иногда додумается. Как, ты говоришь, это называется?
— Лабиринт!
— Лэ-бир... — Распутин слово до конца не выговорил, махнул огорчённо рукой: — Тьфу! Язык можно сломать.
«Нет, отсюда ты уйти живым не должен, и ты не уйдёшь, — ввинтилось в мозг Юсупову безжалостное, страшное, — приговор вынесен, и он будет приведён в исполнение. Пуришкевич прав — выйти отсюда Распутин не может, не должен, не имеет права, и не выйдет никогда. Всё, финита! И — никакой жалости, никакого послабления!»
— Чаю,
Распутин в последний раз глянул на шкаф с лабиринтом и подсел к столу.
— Ладно, давай немного.
Юсупов налил ему чаю в чашку, придвинул. Следом придвинул пирожные.
— Прошу, — спокойно улыбаясь, предложил он. — Свежайшие. Из кондитерской господина Елисеева.
— Не хочу, — отказался Распутин, — больно сладкие!
Но потом, во время разговора, когда речь пошла о Вырубовой, Распутин увлёкся, взял с тарелки одно пирожное, миндальное, с розовым кремом, отравленное, медленно сжевал его. Потянулся за вторым пирожным, также отравленным. Юсупов невольно задержал в себе дыхание: сейчас «старец» повалится на пол, задёргает ногами, изо рта у него выбрызнет пена — у отравленных изо рта всегда идёт пена, это Юсупов знал, но ничего подобного не произошло — Распутин съел второе пирожное и преспокойно потянулся за третьим.
Яд не брал его. Внутри у Юсупова невольно родился ужас, грубый, какой-то странно вещественный, словно бы в нём возникло, образовалось второе сердце — сердце труса. Юсупов чуть не застонал от досады и острой, вышибающей слёзы обиды: неужели Распутин, этот дьявол, так и уйдёт из его дома целым и невредимым и всё продолжится? Нет, нет и ещё раз нет!
Не удержавшись, Юсупов отрицательно мотнул головой, и Распутин, как ни в чём не бывало доедающий третье пирожное, подозрительно глянул на него:
— Ты чего?
В уголках губ у «старца» проступили пузырьки слюны. Юсупов внутренне сжался, постарался выдавить из себя всякую слабость, вяло улыбнулся Распутину.
— В сон тянет. Выпить надо. У меня очень хорошие вина, Григорий Ефимович. Подвал — второй в Крыму после князя Голицына.
— Нет, — отказался Распутин, — пить рано ещё. Вот придёт Ирина, тогда и выпьем.
— Подождём ещё минут пять, и я схожу наверх, потороплю её.
— Лады, — согласно молвил Распутин.
Взяв одну из бутылок с душистым портвейном, Юсупов откупорил её, налил вина в стопки. Обе стопки были чистые, не отравленные, Юсупов потом сам никак не мог объяснить себе этот поступок, надо было налить портвейн в отравленную стопку, и тогда та ночь сложилась бы, может быть, совсем по-иному, но Юсупов не сделал этого. С другой стороны, может, это и было правильно — яд меняет вкус вина, и трезвый Распутин почувствовал бы это изменение...
Одну стопку Юсупов взял себе, другую протянул «старцу».
— Отпробуйте всё-таки, Григорий Ефимович. Вино очень хорошее.
— Нет-нет, — Распутин поджал губы и отвернулся от Юсупова, начал вновь разглядывать шкаф с лабиринтом. — Йй-эх! Старый шкаф-то?
— Не очень. Работа восемнадцатого века.
Распутин нахмурился, высчитывая, когда же это было — восемнадцатый век, глаза его из желтоватых, глубоких, сделались плоскими, зажглись далёким зелёным светом, в кошачьей зелени этой чётко нарисовались зрачки. Спросил недовольно, поведя бородой в сторону шкафа: