Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Поздно уже, Григорий Ефимович. Час-то посмотрите какой. Весь Петроград спит. И цыгане — тоже.
— Петроград, может, и спит, а цыгане — нет, — возразил Распутин. — Они привыкли, что я приезжаю к ним поздно, и всегда ждут. Иной раз всю ночь ждут. — В голосе «старца» возникло неподдельное тепло. — Бывает, что в Царском меня задержат по делам или просто засидимся до позднего времени за беседой о Боге... — Распутин по-птичьи вскинул руки, жест был безнадёжный, вялый. — Время вроде бы наступило уже такое, что никуда, кроме собственной постели, не попадёшь — поздно, а
«Старец» в упор смотрел на Юсупова, а тот смотреть ответно не мог, отвёл глаза в сторону и мысленно помолился: «Дай, Бог, силы мне...» Увидел распятие, стоявшее на камине, резко встал, подошёл к нему. «Когда же Гришка рухнет на пол, когда?» — это был единственный вопрос, который сейчас находился в его мозгу.
Огонь догорающего камина играл на срезах-гранях распятия, от фигурки Иисуса Христа исходил едва приметный свет — распятие было сделано великим мастером.
Распутин не выдержал, спросил:
— Ты чего это там затих? Аль затаился?
— Крест этот очень люблю, — с трудом овладев собою, ответил Юсупов, — он не только красив, он святой силой обладает.
— Хорошая вещь, — согласился Распутин. — Должно быть, дорогая. И много ты за этот крест заплатил? — Распутин так же порывисто поднялся. Было слышно, как хрустнули его кости. Расправил на себе рубаху, складки загнал назад, на спину, за поясок. Подошёл к шкафу с лабиринтом, колупнул ногтем одну из зеркальных граней лабиринта. — А по мне, так ящик этот занятнее будет.
По-ребячьи вытянув шею, он открыл одну створку шкафа и начал её рассматривать.
Юсупов, словно бы одолев в себе последнюю, самую трудную преграду, сипло вздохнул и, наполняясь холодным опасным спокойствием, поднял, будто священник, распятие.
— Григорий Ефимович, вы бы лучше на распятие посмотрели да помолились перед смертью!
Распутин удивлённо выпрямился и, держась одной рукой за створку шкафа, скосил глаза на Феликса. Во взгляде его не было ни испуга, ни зла, ни хитрости, ничего из того, что Феликс Юсупов успел засечь, пока Распутин находился в подвале, — возникло что-то обречённое, покорное, по-голубиному кроткое. Он захлопнул створку и повернулся к Юсупову всем телом:
— Ну?
«Господи, дай мне силы покончить с ним!» — снова мысленно помолился Юсупов, набрал в грудь воздуха, ошпарился чем-то — на глазах у него появились слёзы. Юсупов громко, прерывисто вздохнул и медленным движением вытащил из-за спины револьвер, снял его с предохранителя.
Распутин стоял перед ним покорный, тихий, с тяжело опущенными руками и склонённой на правое плечо головой, на револьвер он не глядел — глядел на распятие.
Юсупов выстрелил.
Пуля вошла в тело Распутина, встряхнула его всего, все мышцы и кости, внутри даже что-то защёлкало, зашипело громко — раскалённая пуля гасила свой жар в распутинской крови, дыханье «старца» осеклось, угасло на несколько
Юсупов опустил револьвер.
Огонь, горевший в камине до этой минуты, неожиданно приподнялся над головешками и потух. Сверху по лестнице, громко топая ногами, скатились заговорщики. Все были возбуждены, толкались, мешали друг другу, кто-то зацепил рукой электрический выключатель — и свет в подвале погас.
Сделалось черно, холодно и страшно. Где-то вверху, над крышей юсуповского дворца, взвыл, пьяно загоготал ветер, громыхнул железными листами, стих на мгновение и снова загоготал.
Холодная сыпь побежала у Юсупова по спине, выстудила хребет, в груди тоже возник холод, опалил глотку, кто-то, невидимый в черноте подвала, наткнулся на князя и задавленно, будто ему пальцами стиснули горло, вскрикнул. Юсупов боялся сдвинуться с места: а вдруг наступит на тело Распутина?
Наконец кто-то нашарил на стене головку выключателя, щёлкнул — в подвале загорелся свет.
Распутин хоть и падал лицом вниз, будто бы споткнувшись, а лежал уже на спине, глаза его были закрыты коричневыми, словно подпечёнными изнутри веками, щёки и лоб бледнели восково, по правой щеке пробегала лёгкая судорога, руки были сжаты в кулаки.
— Всё. Готов! — облегчённо произнёс Дмитрий Павлович. — Даже не верится.
— А чтобы верилось — в него надо ещё пару пуль всадить, — сказал Пуришкевич.
— Не нужно, — протестующе махнул рукой Дмитрий Павлович, — и без того всё ясно. Сейчас будет агония. Но здоров же всё-таки, чёрт! — воскликнул он восхищённо. — Столько яда принять! А добила всё-таки пуля.
На кремовой рубашке Распутина проступило кровяное пятно. Пятно было небольшим, пуля всадилась в тело и, судя по всему, пробила сердце.
Все склонились над Распутиным, было интересно посмотреть на поверженного мужика с гнилыми зубами, вздумавшего управлять Россией, менявшего министров, будто иной хозяин нерадивых экономок в доме, входившего в царский дом как к себе в спальню, бабника и мота, но интерес этот носил животный характер, не больше, ничего иного в нём не было.
— Всё-таки я по-прежнему предлагаю пару пуль... Ради страховки. А? — настаивал Пуришкевич. — Никогда не помешает.
Это предложение Пуришкевича потом вспоминали много раз. Но им не воспользовались.
— Лишняя стрельба может повредить, она обязательно привлечёт к себе внимание, — занервничал Юсупов. — Не забывайте, что напротив находится полицейский участок. Это во-первых. А во-вторых, лишние выстрелы — это лишняя кровь. — Он оглянулся. — Представляете, сколько крови натечёт из этого кабана?
— Кровь легко смывается, — спокойно произнёс Пуришкевич, внимательно осматривавший Распутина, выпрямился. — Поздравляю вас, Феликс Феликсович, вы попали в сердце.
— Сомнений нет, Распутин убит, — сказал Дмитрий Павлович. — Давайте стащим его со шкуры на пол. Он может всю шкуру испачкать. Жалко полярного мишку...