Царский угодник. Распутин
Шрифт:
В комнату снова заглянула Дуняшка, сморщила лицо:
— Григорий Ефимович, а Григорий Ефимович!
— Ну!
— Может, никуда сегодня не пойдёте?
— Дура, ты чего переполошилась?
— Не знаю... — Дуняшка вытерла пальцами нос, виновато скосила глаза в сторону.
— Дуй на кухню, следи, чтобы тараканы в борщ на попали.
Когда Дуняшка исчезла, Распутин начал думать об Ирине, лицо у него посветлело, подобралось, делаясь молодым, складки около носа разгладились.
— Йй-эх, Ирина! — пробормотал Распутин восхищённо, ударил кулаком о
Он снова подошёл к окну, неторопливо глянул вниз — пора бы Феликсу и подъехать.
Наконец внизу затарахтел, задымил, полоснул острыми лучами фар по нижним окнам дома автомобиль, Распутин радостно напрягся, приложил руку ко лбу, чтобы лучше видеть, но автомобиль, обдавшись клубом дыма, свернул за угол, и обрадованный «старец» поник.
Но это приехал человек, которого он ждал, — Феликс Юсупов. Машина остановилась за углом, Феликс быстро выскочил из неё, глянул в одну сторону, в другую — нет ли кого, улица была пуста и темна, в домах даже не было огней — усталые люди стали ложиться ныне рано, да и война не располагала к веселью и иллюминации, Петроград всё больше и больше стал напоминать фронтовой город. Юсупов облегчённо вздохнул и сделал знак Лазоверту: подгоняй автомобиль к чёрному ходу.
«А вдруг и у чёрного хода, как в парадном подъезде, сидит какой-нибудь красноносый тип в гороховом пальто, револьвер в волосатой руке держит? — мелькнуло у Юсупова в голове. Он усмехнулся, наполнился холодной злостью. — Пуришкевича на этого «горохового» нет!»
Чёрный ход был пуст. Юсупов, сдерживая в себе дыхание, поднялся на третий этаж, к ободранной двери квартиры номер двадцать, постучал костяшками пальцев, и по тому, как скоро отозвались за дверью на его стук — он почти сразу услышал торопливые шаркающие шаги Распутина, — понял: его ждали.
Распутин открыл дверь, возник на пороге, наряженный в лучшую свою рубаху цвета «крем», подпоясанный витым, с золотой нитью шнуром, с влажными обрадованными глазами.
«Мразь сладколюбивая! — произнёс про себя Юсупов. На лице его ничего не отразилось, ничего не дрогнуло, к губам прочно припечаталась доброжелательная улыбка, взгляд был ясным, — Баб ему мало! Ирину ему подавай... Ладно, будет тебе Ирина!»
Он подивился внутреннему спокойствию, тому, что в нём ничто не дрожит, не переворачивается, как то было совсем недавно, ещё десять минут назад, — всё внутри было собранно, холодно, будто ничего живого там не осталось.
— Чего так задержался? — полюбопытствовал «старец».
— Гости в дом неожиданно закатились, — виновато пояснил Юсупов, — до сих пор сидят.
— Тогда что, свидание отменяется? — По лицу Распутина пробежала нерешительная тень.
— Нет, ничего не отменяется. Ирина мне не простит, если я вас не привезу, Григорий Ефимович. Она очень хочет с вами познакомиться.
— А не поздно?
— Поздно, конечно. Но раньше было нельзя. Ирина очень не хочет, чтобы кто-нибудь увидел вас во дворце.
— Стесняется, что ль?
— Нет, не стесняется. Но... —
— А сейчас нас не увидят?
— Уже не увидят. Гости из нижней столовой при мне собирались подняться наверх. Сейчас уже поднялись. А мы будем заседать в нижней столовой. Да и войдём мы во дворец не с парадного входа, а с чёрного.
— Ладно, едем. — Распутин решительно повернулся к Юсупову спиной и вытянул руки: — Подай мне шубу!
Юсупов сходил в прихожую, с вешалки снял дорогую шубу, сшитую из песцов (подарок зубных врачей), помог Распутину одеться.
Вид у «старца» сзади был жалкий — старик и старик. Сгорбленная усталая спина, большие, круто выступающие лопатки, тощая, с тёмными порами, шея, жидкие косицы волос, прилипшие сзади к потной коже, воротник роскошной сорочки тоже был тёмным — это также от пота: в своей не самой тёплой квартире «старец» отчаянно потел. Одной рукой Распутин попал в шубу сразу — точно угодил в широкое нутро рукава, другой всё время промахивался, делая пустые беспомощные движения, — кряхтел, бормотал что-то глухо про себя, и у Феликса Юсупова невольно сжалось сердце — ему неожиданно сделалось жаль «старца».
Ещё минуту назад он ненавидел Распутина, внутри всё холодело от гадливого чувства, а тут словно бы всё перевернулось, встало с ног на голову, Юсупову захотелось сдёрнуть с Распутина шубу, послать куда подальше задуманное, «старца» загнать в комнату, уложить в постель, укутать его одеялом и вместо сказочки перед сном поведать всё, что происходит, признаться в заговоре, — и так велико было это желание, что Юсупов едва одолел его.
Наконец «старец» попал второй рукой в шубу, натянул на ноги резиновые галоши-боты.
— Я готов, милый, — сказал он Юсупову, — ты иди первым, я за тобой.
Феликс Юсупов спокойно — секущая жалость хоть и не исчезла из него, но он уже одолел собственную квёлость, внутри снова возникли холод и спокойствие — перешагнул через порог чёрного хода, осторожно двинулся по ступеням вниз. Распутин пошёл следом. Пошёл к своей смерти...
Оставшиеся во дворце Юсупова заговорщики тоже нервничали — великий князь расхаживал по гостиной, ловил всякий, даже самый мелкий звук, доносящийся с улицы, и молча ломал себе пальцы, издававшие какой-то странный хруст, Пуришкевич достал из кармана «соваж», разъял ствол, глянул в него, потом загнал в дуло патрон и прицелился в хрустальную люстру. Делал он это так серьёзно и старательно, что великий князь не выдержал:
— Аккуратнее, пожалуйста, Владимир Митрофанович. Патрон-то в стволе.
Сухотин насиловал патефон — то ставил на него пластинку, то снимал, дёргал рукояткой завода, приподнимал мембрану и пальцем пробовал иголку — остра ли? Потом брал подрагивающей рукой бархотку — тонкий кусок замши — и протирал ею трубу граммофона.
Время тянулось мучительно медленно, оно изматывало собравшихся.
Наконец внизу раздался стрекот автомобильного мотора, великий князь метнулся к окну, прижался к портьере: