Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Пуришкевич позвонил из Государственной думы Юсупову:
— Хочу заехать к вам на несколько минут, князь.
— Милости прошу, коньяк и кофе ждут вас.
Пуришкевич считал, что Юсупов Юсуповым, великий князь великим князем, но ему тоже не мешает держать руку на пульсе. «Иначе Гришка удерёт, — мрачно размышлял он, — скроется под землёй, растворится в воздухе, спрячется в пламени. Гришка ведь — бестия хитрая, трёхноздряя, дым чует не только носом, но и, извините, задницей, поэтому, не
Он подъехал к главному входу юсуповского дворца — сам сидел за рулём роскошного «напиера», украшенного личным девизом — тем, который был стёрт с перекрашенного «зимнего» автомобиля, не спеша вышел из машины, в дверях под колоннами мигом возникли двое лиловых от холода людей, поклонились Пуришкевичу, освобождая вход. Пуришкевич пробормотал сожалеюще:
— В такой-то мороз — в дырявых ливреях!
В роскошном вестибюле его ждали ещё несколько лакеев во главе с чернокожим эфиопом, наряженным в роскошный, расшитый золотом кафтан. Лакеи поклонились ему низко, арап, знающий себе цену, с достоинством наклонил голову. Пуришкевич прошёл в кабинет Юсупова.
— Послушайте, князь, неужели вся эта свора, руководимая ливрейным арапом, будет сидеть у вас в передней, когда мы будем приканчивать достопочтенного старца?
— Успокойтесь, Владимир Митрофанович, — Юсупов улыбнулся, улыбка у него была светлая, подкупающая, — из своры этой во дворце не останется ни одного человека — будут лишь два дежурных солдата в главном подъезде, и всё, арап же без задних ног будет спать у себя в городской квартире. — Юсупов сделал успокаивающее движение. — Переоборудование подвала через неделю будет закончено... Хотите посмотреть?
— Конечно.
— Хотя вид у него пока ещё растерзанный.
— Ничего страшного.
В своём дневнике Пуришкевич употребил именно это слово, произнесённое Юсуповым, — «растерзанный». Пуришкевич внимательно оглядел подвал и остался доволен.
— Будет то, что надо, — сказал он, пальцем постучал по стене: — Капитальная, артиллерийским снарядом не возьмёшь.
Юсупов понял, о чём думает Пуришкевич, почему простукивает пальцем стену, произнёс укоризненно:
— Владимир Митрофанович!
Тот прекратил манипуляции, поднял голову:
— Да.
— Вы ещё думаете, что придётся стрелять?
— Нет, но... — Голос Пуришкевича сделался нерешительным. — Мало ли что...
— Лучше не надо.
— Чует моё сердце, стрелять придётся, Феликс Феликсович, — безжалостно произнёс Пуришкевич.
— Лучше не надо! — Юсупов повысил голос.
— Окна маленькие, находятся на уровне земли, звук из них никогда не выскользнет на улицу. Нет, безопасное это дело — стрельба! — Пуришкевич словно бы не слышал Юсупова, а может быть, что-нибудь чувствовал.
Через двадцать минут Пуришкевич уже снова был в Государственной думе — он специально приехал к Маклакову,
Пуришкевич нашёл его в коридоре, отвёл в сторону, к двум креслам, стоящим под бюстом Александра Второго, пощёлкал пальцем по глухой бронзе.
— Не находите, Василий Алексеевич, что наш страдалец несколько постарел?
Маклаков деликатно промолчал. Пуришкевич с ходу попробовал насесть на него:
— Василий Алексеевич, вы нам нужны!
Маклаков отрицательно качнул головой:
— Увольте, прошу вас. Я уже объяснил князю Юсупову, что это не по моей части.
Пуришкевич так и не уговорил Маклакова. Про себя отметил раздражённо: «Типичный кадет!»
Хоть и ждали заговорщики, что мороз отпустит, а мороз не отпускал — на реке лёд образовался такой, что его невозможно было пробить, каналы вымерзли до дна. Четыре часа Пуришкевич с Лазовертом ездили по Петрограду, останавливаясь около каждого канала, подле каждой проруби, спускались на лёд, проверяли толщину, матерились сквозь зубы и снова возвращались к машине. Ничего подходящего они пока найти не могли.
Тем же самым занимались Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий Павлович.
На Александровском рынке Пуришкевич отыскал угрюмого волосатого силача с неожиданно умными ясными глазами, который торговал «железом». Торговал он не каждый день, поэтому Пуришкевич раньше его не засек. У силача имелись и цепи и гири.
Пуришкевич постучал ногтем по литой двухпудовке, как по бюсту Александра Второго:
— Почём товар?
Мужик заломил такую цену, что Пуришкевич невольно переглянулся с Лазовертом.
— Не слишком ли?
— Не слишком, ваше благородие, — угрюмо проговорил силач, — если бы это был хлеб — не стал бы столько драть, грешно, а за железо... За железо сам Бог велел. Это — баловство.
— И то верно, — Пуришкевич похмыкал, отвернулся в сторону, — но я же тебе не банкир Митька Рубинштейн, который печёт деньги как блины. И всё больше на крови: чем больше крови, тем больше денег.
Мужик не скинул ни копейки — как назначил цену, так на ней и стоял. Глядя мимо Пуришкевича куда-то в морозную даль, он монотонно бубнил:
— Не могу уступить, ваше благородие, никак не могу...
Пришлось уплатить ту цену, которую он запросил. Цепи и гири отвезли в санитарный поезд, спрятали подальше от любопытных глаз, а потом долго отогревались в вагоне Пуришкевича горячим чаем и коньяком.
На следующий день Станислав Лазоверт купил кожаную шофёрскую амуницию, заплатив за неё деньги по той поре бешеные — целых шестьсот рублей, обрядился в обновку с довольным видом, покрутился перед зеркалом, отчаянно скрипя кожей и оттопыривая то один локоть, то другой, становясь в разные позы.