Царский угодник. Распутин
Шрифт:
На камин Юсупов поставил своё любимое распятие, великолепно сделанное, старое, костяное, — князь верил, что распятие поможет ему одолеть колдовскую силу Распутина.
На столе заговорщики небрежно расставили несколько чайных чашек, в каждую из них налили немного чая, на тарелки бросили по маленькому кусочку кекса либо пирожного, рядом с салфетками рассыпали кексовые крошки — создали иллюзию того, что в этой изящной бомбоньерке только что закончилось дамское чаепитие.
Ядом начинили все пирожные с розовым кремом — Юсупов вдалбливал себе в память: «Отравлены пирожные с
Пирожные были двух сортов — шоколадные и с розовым сливочным кремом.
— А если он примется за шоколадные, скажет, что с розовым кремом вообще не ест, не любит или с ним происходит что-то ещё: от розовых пирожных у него бывает отрыжка, изжога, стрельба в ушах, колики в пояснице, тогда как? — задал вполне резонный вопрос Пуришкевич.
— Шоколад Распутин ненавидит, считает его дамской прихотью, баловством... И вообще он к сладкому не очень, но тут у него выхода нет — будет есть, что подадут. И в первую очередь — розовые пирожные.
Розовые пирожные были разложены по всей тарелке вперемежку с шоколадными, одно пирожное разделили на две части и украсили надкусами, примяли — придали надлежащий вид: такие пирожные могут остаться только после встречи деловых, занятых разговором и друг другом женщин, осторожный Распутин сразу поймёт: раз розовые пирожные надкушены, значит, их ели, их можно смело есть и ему.
Количество яда, которое насыпал в пирожные Лазоверт, могло отправить на тот свет не только косолапого бородатого мужичонку — целый полк двухметровых гренадеров вместе с ружьями и лошадиным парком.
Пуришкевич посмотрел на часы:
— Уже двенадцать ночи, Феликс Феликсович. Не пора ехать за Распутиным?
— Подождём ещё минут десять, — сказал Юсупов, — по моим наблюдениям, топтуны ослабляют режим как раз после двенадцати часов ночи.
— Ну что ж, давайте подождём. Ждать осталось недолго.
Лазоверт с треском стянул с себя перчатки, в которых работал с ядом, швырнул их в пламя камина — оставлять перчатки было нельзя, огонь в камине неожиданно басовито вздохнул, поднялся над решёткой, лизнул пространство, и Лазоверт поспешно отступил от него, усмехнулся недобро:
— Вот нечистая сила!
— Чует конец... Действительно нечистая сила. — Дмитрий Павлович сощурился, отвёл глаза от пламени.
Сделалось угарно, душно, запахло жареным мясом, словно бы в камин швырнули самого Распутина, из камина выхлестнул дымный хвост.
Когда поднялись наверх, в гостиную, Юсупов достал из стола две склянки с растворенным цианистым калием, одну склянку отдал Дмитрию Павловичу, другую Пуришкевичу.
— Ну всё, я поехал...
Лазоверт натянул на голову шофёрский шлем, надел кожаную доху, сунул руки в перчатки с раструбами, похлопал ими одна о другую. Костюм действительно преобразил его неузнаваемо, Пуришкевич был прав — доктор стал походить на хамоватого питерского шофёра, привыкшего лаяться с прохожими и наезжать на кур, поросят и собак.
Юсупов
Так оно и было. Великий князь и Пуришкевич выпили по две стопки коньяку, выкурили по длинному гвоздику-папиросе, потом спустились в подвал. Дмитрий Павлович из своей склянки отлил немного жидкости в два бокала. Заткнув склянку пробкой, спросил сомневающимся тоном:
— Не мало ли?
— По-моему, достаточно.
— Вообще-то штуку эту, — Дмитрий Павлович приподнял склянку, встряхнул её, — должен иметь каждый из нас. На всякий случай. Ведь мало ли что может стрястись в жизни. А яд даёт человеку свободу, такой человек не зависим ни от кого — только от себя... Разве это не есть свобода?
— В смысле философском, наверное, есть, а вот в смысле бытовом... Не знаю. А вообще-то все, мы, всё, что окружает нас, — полное ничто перед вечностью.
— Вечность — понятие, которое нельзя измерить.
— Не помню, в какой книжке я прочитал индийскую мудрость про алмазную гору и птицу с алмазным клювом. Там сказано примерно так: на большую алмазную гору раз в году прилетает птица с алмазным клювом и долбит гору. Время, которое пройдёт, пока она расклюёт гору, — лишь малое мгновение в сравнении с вечностью.
— Неплохо сказано. Хотя слишком сладко. Блеска много. Впрочем, Восток весь — алмазы в сахаре. А индусы, те вообще — засахаренный сахар.
— Насчёт яда вы, Дмитрий Павлович, правы. Яд должен иметь в своём письменном столе каждый свободный человек.
Капитан Сухотин тем временем, поработав заводной рукоятью граммофона, поставил на диск «Янки дудль». Это была любимая пластинка Распутина, «старец» крутил её у себя в квартире сутками.
В общем, заговорщики вышли на финишную прямую. Время, которое должно было бы лететь стремительно, с неземной скоростью, тянулось еле-еле, ужасающе медленно.
И у Распутина оно тянулось ужасающе медленно — он то ложился на кровать (хотел немного поспать, но сна не было), то поднимался с неё, подходил к окну, вглядывался в темноту, пытаясь разобрать, что там происходит, нетерпеливо оглаживал руками голову, поправлял волосы, прикрывая ими кожистую шишку, — шишка, похоже, росла, и настала пора подумать: а не срезать ли её?
Он и раньше бы срезал этот нарост, только боялся — а вдруг с ней будет срезано, сведено на нет нечто такое, без чего нельзя жить и он перестанет быть самим собой? Распутин обратился к доктору Бадмаеву, который, говорят, знал даже секреты омоложения, но «тибетский доктор» оказался бессилен. Идти к разным бабкам — мастерицам заговоров — не хотелось, к учёным людям хирургам — тем более.
— Охо-хо, грехи наши тяжкие! — не удержавшись, простонал Распутин, погрыз пальцы на правой руке, один за другим, поочерёдно, — это у него было признаком сильного волнения, пошмыгал носом. — Охо-хо!