Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Через минуту в комнату вкатилась бутылка вина, украшенная тусклой желтоватой этикеткой с изображением старого военного фрегата. Коричневое стекло бутылки было мутным от пыли, на боках сияли отпечатки Дуняшкиных пальцев.
— Дура! — выкрикнул Распутин. — Хотя бы бутылку вытерла!
По стенке он сполз на пол, приладил к донышку бутылки сложенное в несколько раз полотенце.
Услышал, как в прихожей задребезжал звонок, напрягся, опрокидываясь спиной на пол и прижимаясь к нему.
— Кто это?
А вдруг
— Дуняш, ты вначале спроси, кто там, а потом открывай, — просипел Распутин. — Поняла?
Он забыл о том, что внизу находятся филёры, которые всякого идущего подробно допрашивают, кто он и куда идёт, и если направляется к Распутину, то зачем, — и вряд ли филёры пустят в квартиру убийц с бомбой, — у него всё вылетело из головы, во рту прочно поселился крепкий навозный вкус, и навозом здорово пахло кругом, в ушах звенело, затылок наполнился чугунной тяжестью.
«Племяшка» без всяких расспросов открыла дверь, в прихожей раздался женский щебет, и Распутин облегчённо вздохнул: это не убийцы!
Через минуту в комнату заглянула раскрасневшаяся с мороза, красиво и дорого одетая Галина с сияющими глазами и ликующей улыбкой.
— А, малоросска! — обрадованно проговорил Распутин. — Давненько я тебя не видел. Пропала чего-то.
— В Харькове была, Григорий Ефимович, два дня всего, как вернулась.
— И что там, в Харькове?
— Там всё в порядке, не то что в Петрограде... Тут мимо солдат пройти нельзя, обязательно норовят юбку задрать.
— А ты по мордасам!
— Как же по мордасам, когда у них ружья? А вдруг выстрелят?
— Охо-хо, надоела эта война... Говорю, говорю нашему папе: немца не перебороть, он сильнее, пора кончать войну, а папа не слушается, ведёт себя как маленький.
— Маленький, да удаленький, — громко и весело засмеялась Галина. — Нутрячок называется.
— Ложись рядом со мною, — Распутин хлопнул рукой по полу, — по-моему, в тебя бес проник, пока ты отсутствовала.
— Бес не бес, а кто-нибудь, может, и проник. Нутрячок! — Галина снова засмеялась.
— Ложись, кому говорю! — сказал Распутин и вторично хлопнул ладонью по прохладному, плохо подметённому полу.
— Странно как-то, пришла в гости, а мне сразу: ложись на пол! Может, я его вначале подмету?
— Не надо! Всё тут естественно, всё от Бога, и грязь, она тоже от Бога. Она кому-то нужна, а раз нужна, то, значит, Он её и создал. Эта грязь святая, не пристаёт. — Распутин приподнялся, вновь наложил на донышко полотенце и с кряканьем, будто рубил дерево, ударил кулаком. Вторая пробка оказалась слабее первой, вылетела с тугим влажным звуком, мадера густой душистой струёй выплеснулась на пол.
Распутин ахнул, распластался на полу, зачмокал губами,
Галина, не выдержав, захохотала.
— Это надо же! — переведя дыхание, огорчённо воскликнул Распутин. — Вот невезуха — такое вино разлил! — Кончив схлёбывать мадеру с пола, приподнял голову и зло, снизу вверх посмотрел на Галину. — Бес в тебе сидит. Ай какой здоровый бес в тебя забрался! Если я сейчас не выгоню его, он тебя очень скоро в больницу отправит.
— Лечить, значит, собрался, Григорий Ефимович? — не прерывая звонкого заразительного смеха, поинтересовалась Галина. — О здоровье моём печёшься?
— Пекусь!
— Лечить собрался?
— Собрался.
— А если завтра?
— Завтра может быть поздно, завтра бес может съесть тебя всю целиком, понятно? Ложись! — Распутин вновь громко ударил ладонью по полу. — Кому сказали!
Он так глянул на Галину, такой таинственный огонь засверкал у него в глазах, что малоросска неожиданно потускнела и сникла, на лице её появилась покорность, рот обвял, сделался менее ярким, и она послушно опустилась на пол рядом со «старцем».
Тот зарычал задушенно, страстно, пьяно, ухватил Галину за плечи, повернул к себе, прошептал яростно:
— Ты чего не подчиняешься?
— Разве я не подчиняюсь? — так же шёпотом, покорно и глухо спросила Галина, и Распутин, не отвечая, жарко дыша, начал сдирать с неё одежду.
— Поаккуратнее, пожалуйста, — попросила малоросска. — Может, я сама её сниму?
— Нет, я сам, сам, сам, — упорно забубнил Распутин, путаясь в складках женской одежды, в «титишниках», стаскивая с упругих сильных ног чересчур плотные панталоны, потом ещё что-то, наваливаясь на малоросску всем своим корявым напружинившимся телом, бормоча что-то смятым шёпотом, чувствуя, как мышцам и костям его становится горячо.
А потом он отдыхал, придавив спиной, нарядной своей рубахой густое винное пятно, которое не схлебнул до конца, думая о чём-то постороннем и вяло поводя рукой по влажной голове. Спросил равнодушно, заранее зная ответ:
— Ты Соньку Лунц знаешь?
— Нет.
— Смотри не встречайся с ней. Она может тебе все глаза выцарапать...
— Кто она такая, Сонька Лунц?
— Есть одна красивая дама. Иногда греет мою постель. Ты знаешь, как плохо залезать в холодную ненагретую постель?
Малоросска передёрнула плечами.
— Хуже не бывает!
— Вот она и греет мою постель, чтобы я не простудился. Огонь!
Косо глянув на Распутина, Галина усмехнулась с неожиданной тоской:
— Постыдились бы, Григорий Ефимович! Неудобно!
— Неудобно только с печки в штаны прыгать, можно промахнуться. Всё остальное удобно. — Распутин приподнялся, нашёл в вечернем сумраке бутылку, отпил от неё немного, протянул малоросске: — Присоединяйся!
— Из горлышка?