Царский угодник. Распутин

Поволяев Валерий Дмитриевич

— А чего тут такого? Конечно, из горлышка. Как в гимназии, на выпускном балу.

— У меня отец — дворянин.

— Ну и что? Я к дворянам хорошо отношусь. Среди них есть нормальные люди, а есть дерьмо.

— Мой отец — нормальный человек.

— А мать?

— Она — недворянского происхождения.

— Пей, кому говорят! — Распутин ткнул бутылку Галине.

Та глянула «старцу» прямо в глаза, обожглась о них — слишком много огня плескалось в пронзительно светлом пивном взгляде Распутина, покорилась,

взяла бутылку, сделала несколько крупных глотков, с фырканьем откинула голову назад.

— Не надо только допекать меня какой-то Сонькой, а то я ей глаза выцарапаю. Нет, я их выдавлю пальцами, как сливы. — Галина выбросила перед собой руку, растопырила пальцы, будто когти, — Глаза запросто выдавливаются из глазниц: пальцем ковырнул, поддёрнул сильнее — и глаз уже лежит на ладони.

— Тьфу! — отплюнулся Распутин и неожиданно хрипло, незнакомо рассмеялся. — А ведь тебе, голубая душа, печёные пятки, чего-то от меня надо!

— Надо, — не стала скрывать Галина.

— Чего?

— Помощь по снабженческой части. Поставки армии малороссийского сахара, кожи для кавалерийских седел и сукна для шинелей, — сухим построжевшим голосом перечислила Галина.

— Небось всё гнилое? — хмуро полюбопытствовал Распутин.

— Сахар гнилым быть не может — это же сахар!

— Зато может быть сладким, как коровье дерьмо: что котях в кружку кипятка солдат кинет, что глутку сахара — чай как был навозным, так им и останется. А сукно небось такое, что потяни за два края — разлезется?

— Сукно есть разное, — уклончиво ответила Галина, — есть попрочнее, есть послабже.

— Не умеешь ты, баба, врать, — лениво произнёс Распутин.

— Не умею, — призналась Галина.

— Когда учиняют такой допрос, как я, отвечать надо, глазом не моргнув: «Всё прочное, новенькое, проверенное, никакой гнили — сукно только что доставлено с фабрики, шкуры — с кожевенных заводов, сахар — с рафинадного предприятия...» А ты? Тьфу!

— Извини, отец, живём — учимся! Всё впереди!

— Так, учась, и помрёшь!

— Бог даст — не помру.

— Бог, Он ведь как даст, так и возьмёт, в небесной канцелярии ничего не залёживается. Ты что, замуж вышла?

— Откуда узнал?

— Сорока на кончике хвоста принесла новость. Почувствовал.

— Вышла, — не стала скрывать Галина.

— Хороший хоть человек-то?

— Временами ничего.

— Это ты для него стараешься? С армейскими-то с поставками, а?

— Для него.

— Как его хоть величают?

— Чебаков Нил Васильевич.

— Охо-хо, — закряхтел Распутин, — грехи наши тяжкие! — Приподнявшись на полу, спросил: — У меня что, спина мокрая?

— В вйне.

— Тьфу! И тут извозюкался, — проворчал «старец». — Как свинья. А тебе я сейчас пратецу напишу. За труды твои.

— Что это такое, пратеца?

— То, за чем ты пришла.

— Записка,

что ль?

— Ага. Царский указ.

Распутин, кряхтя, добрался до стола, где у него лежали аккуратно нарезанные восьмушки бумаги, несколько карандашей, взял один из карандашей, коротенький, уже исписанный, химический, поплевал на стержень и, подставив ладонь, провёл линию, проверяя, хорошо ли пишет карандаш, затем крупно, заваливая буквы в разные стороны, написал: «Милай дарагой памоги Нилу сделай что он просит. Грегорий». В записке не было ни одной запятой, ошибка сидела на ошибке.

Кряхтя, Распутин опустился на колени, подполз к малоросске:

— На!

Та взяла записку, повертела в руках:

— И куда с нею идти?

— Как куда? — удивился Распутин. — Прямо в военное ведомство. К министру.

— К самому министру?

— К самому, а к кому же ещё? Надо прийти в его прихожую, отметиться в специальной книжке, журналом называется, и пратецу — прямо в руки.

— Поможет министр?

— А куда он денется? — Распутин залился хриплым смехом. — Если не поможет, я ему уши оторву. И в конверт запечатаю, жене пришлю, чтобы на ужин запекла.

— Страхи Господние! — Галина спрятала пратецу за вырез кофты.

— Ты бумагу не помни своим титишником, — предупредил Распутин, — а то, что без корсета ходишь — молодец! — Он поманил пальцем Галину: — Ползи сюда!

— Не-а! — та отрицательно качнула головой.

— Что так? Мужу уже стала верная?

— Верная!

— Дура, если я не буду из тебя регулярно изгонять беса, он так в тебе и приживётся.

— Хватит изгонять беса!

— Ещё раз дура! — Распутин подполз к Галине на коленях, изловчился, завалил её на пол, стал ковыряться под юбкой.

— Я же вся мятая буду!

— Невелик грех!

— Как же я на улицу выйду?

— Так и выйдешь. — Он застонал, захрипел сладко, тёмные стены вечерней комнаты расползлись в разные стороны, пространство раздвинулось, и Распутин неожиданно вновь — именно в этом широко раздвинувшемся, которого раньше не было, пространстве — почувствовал опасность, медь предупреждающе забухала у него в затылке, в висках, и у Распутина пропало всякое желание заниматься малоросской.

Застонав, он откинулся от неё, растянулся на полу. Повозил языком во рту, словно давил что-то, сплюнул в сторону.

— Когда твой хахель пойдёт к военному министру, пусть держится гоголем, не теряется, — предупредил «старец», пожаловался: — Гадость какая-то во рту сидит, будто курица туда сходила. Тьфу!

— Я сама пойду к военному министру и всё сделаю. Нила туда не пущу — не справится.

— Только по части передка ни с кем из адъютантов не шали, — Распутин хрипло рассмеялся, — а то немцы перейдут в наступление.

— Чего, чего?

— Ты свободна, — строго сказал Распутин.