Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Далее Илиодор сообщал, что он доехал «наконец до такого места Финляндии, где летом солнце круглые сутки не заходит, а зимой не показывается, где быстроногие красавцы олени непрестанно жуют сизый приземистый ягель». Очень это удивило Илиодора — в летнюю пору солнце круглый день и круглую ночь висит в небе, ни на минуту не заползает за горизонт. При таком солнце Илиодор не мог спать, часами сидел на какой-нибудь кочке и, не моргая, глядел в небо. На комаров, которые откровенно доедали его, повисая большой шевелящейся тучей над головой, Илиодор в конце концов перестал обращать внимание. Немного завидовал проводнику-финну: того комары совсем не трогали. Намазаться бы какой-нибудь
Финн как-то остановился около него, произнёс медленно, задумчиво:
— А ты сладкий!
— Как это? — не понял Илиодор.
Проводник не ответил. Он вообще мог не говорить целыми сутками — просто не ощущал в этом потребности, белёсый, с плоским лицом и свинячьими ресницами чухонец.
— Чудь белоглазая! — выругался Илиодор. Проводник мог бы воспринять это как оскорбление, но к «чуди белоглазой» он отнёсся спокойно, а точнее, никак.
Илиодор ощутил приближение тоски — она накатывала валом, жестокая, тяжёлая, горячая, ему захотелось плакать, он вспомнил Дон, «Новую Галилею», единоверцев... Ему даже надзиратель Забураев, клоподав и тюремщик, казался сейчас человеком близким и родным. Дома уже пошли скороспелки и маленькие оранжевые дыньки, сладкие как мёд: на всех хуторах трескают окрошку с огурцами, с мясом и редиской, пьют «Смирновскую», наиболее богатые употребляют шустовский коньяк; во дворах вялится рыба, воздух сухой и терпкий, пьянит без водки; по ночам полыхают зарницы, а девчата поют песни.
Он заморгал побито, на глазах появились слёзы, недалеко от себя услышал протяжный вскрик и невольно вздрогнул, сжался: это кто же мучает ребёнка? Глянул на проводника. Тот сидел у костра безучастный, молчаливый, с плотно сжатым ртом и на вскрик никак не реагировал.
— Ребёнок кричит, — беспомощно пробормотал Илиодор, — как же так?
Крик повторился. Илиодором овладело беспокойство — ребёнок же! И замёрзнуть может, и комары его съедят, надо выручать беднягу! Он не сразу понял, что кричала чайка.
«Значит, близко вода. Озера. Большие озера. А может, это крик России, моей милой родины, которую неизвестно ещё, увижу я когда-нибудь или нет». Илиодор заметил, что он стал задумчив, сентиментален, слаб, чуть что — и его уже вгоняет в слёзы. «Стар стал. А старость — не радость. Действительно, чего радостного в том, что годы заставляют смотреть в землю?»
«18 июля в пятницу вечером, в 6 1/2 час. я перешёл границу и очутился в Швеции, — написал Илиодор. — Переходил границу на виду пограничной стражи, переходил по мелкому руслу реки, усеянному камнями. Приходилось не идти, а перепрыгивать с камня на камень. Среди реки я увидел, что одна галоша потерялась. Тогда я, желая вполне отрясти с ног своих прах русской земли, скинул и другую галошу и бросил её в реку русской стороны. Перешедши реку, я стал на берегу и обратился к России, сказавши: «Прощай, проклятая родина! Прощай, бедная страждущая Россия! Не было житья мне в тебе. Любил и люблю тебя, но жить в тебе дальше не могу».
Прощаясь с проводником, Илиодор обнял его и всплакнул, чем вызвал недоумение финна — тот попытался отстраниться от Илиодора, но Илиодор крепко держал его за одежду, вцепившись пальцами в ткань рукавов, сунул своему спутнику несколько мокрых кредиток: «Это за службу, за помощь... Спасибо за всё!» — и ушёл. Вскоре он достиг деревни, взял там лошадей и поехал на станцию. Надо было двигаться дальше. Теперь уже самостоятельно, одному.
По дороге удивлялся
— Сколько лет живём на белом свете, а всё простым вещам не научимся!
«19 июля в 7 утра я сел на поезд, 22 июля, во вторник, приехал в торговый город Норвегии Тронъем, — писал Илиодор, расфасовывая свою дорогу по датам, словно спички по коробкам, — 23 июля, вечером, из Тронъема я двинулся в столицу Норвегии Христианию. 24 приехал в Христианию, поселился в гостинице «Internationale Sjomandshjem» и живу здесь до сего дня, здесь думаю прожить до конца войны. А тогда, как пойдут пароходы, я поеду жить в Италию, в провинцию Лигурию, в местечко около города Генуи, на берегу моря», — сообщал Илиодор доверительно, хотя уверен в этом не был — в Европе началась война, пороховой дым шлейфом тянулся в сторону России, грозя вот-вот накрыть её, и Илиодор ощущал, что приключений и неприятностей на его долю ещё выпадет предостаточно.
Так оно и случилось.
О Распутине он старался не вспоминать — на душе и без того было пакостно, пусто, тренькала тоскливая осенняя капель, — но о книге подумывал: раз уж «старца» не смогла уложить Феония Гусева, то уложит он, Илиодор. Своими откровениями, беспощадным текстом. То-то будет Гришке горячо.
Илиодор написал книгу «Святой чёрт», рассказал о Распутине всё, что знал, но это было позже.
Илиодор просил редакцию «Волго-Донского края» перечислить гонорар за статью его жене в «Новую Галилею», а если она выехала, то переслать по почте в Христианию, в отель, где он остановился, в номер 33. Если быть честным, деньги Илиодору были нужны больше, чем его жене. Жена могла питаться с собственного огорода — пошла и сорвала огурец, чего может быть проще, — а Илиодор пойти в огород не мог, он вообще обрезал пуповину и лишился земли, которую всю жизнь считал своей.
Далее он приписал: «Относительно гонорара добавляю, что за всё время я получил от конторы редакции только 25 рублей. В самом скором времени я пришлю редакции вторую часть статьи «Мытарства благополучного беглеца». Эта статья будет рассчитана на два номера газеты, и в ней я изложу интересные сведения о том, что мне пришлось видеть и испытать в путешествии по Финляндии, Швеции (мобилизация и 5 моих (меня) арестов шведскими офицерами) и Норвегии (отношение русского посла и консула к русским людям, застигнутым войной в чужих землях и очутившихся в критическом положении)».
Под посланием Илиодора стояла дата «1 августа 1914 года».
Но вернёмся в Тюмень, к Распутину, из августа в июль.
Дожди в Тюмени увяли, земля подсохла, природа сделалась грустной.
На тюменских улицах горланили мужики, били о камни пустые бутылки, пиликали на гармошках и под балалайку танцевали «страдания» — Россия готовилась к войне.
А Распутин всё продолжал висеть между небом и землёй, живот у него часто заливало гноем и дурной кровью, около постели мучились врачи, вытягивая «старца».
Были дни, когда Распутин едва дышал, совсем доходил, и тогда репортёры мчались на телеграф, чтобы отстучать очередное сообщение: «Сегодня в шесть часов пятнадцать минут вечера Распутин умер». От этих сообщений пахло жареным, и газеты их охотно печатали, почти не было газет, а точнее, совсем не было, которые не сообщили бы о смерти Распутина, «старец» уже не раз сидел в лодке мрачного Харона, переплывая мифическую реку, но были и дни, когда Распутин чувствовал себя настолько хорошо, что пытался вставать с постели, и когда ему это разрешали, звал к себе корреспондентов.