Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Он возмущённо икнул.
Неожиданно увидел Анисью Ивановну, её лицо широко расплылось перед ним, будто попало под большое увеличительное стекло. Анисья Ивановна уже переместилась на вторую половину стола, добивала гигантское блюдо сырокопчёной колбасы, которую в «Яр» поставляли специально, колбаса была порезана мелко, тоненько, так, что каждый кругляш светился, словно маленький красный месяц. Распутин сморщился, будто от зубной боли:
— А ты, старая лярва, чего тут делаешь?
Анисья Ивановна не обратила на Распутина внимания, «старец» на это не обиделся: Анисья Ивановна — не аристократка, она не
— Йй-эх, чавеллы! Держите, родимые! Это вам на квас! Понадобится — ещё добавлю!
Кагульский от неожиданности перестал отбивать каблуками «матчиш», лицо его сделалось растерянно-горьким — он не ожидал, что Распутин так беспардонно расправится с его гонораром. И обещанная цыганам добавка, она конечно же не из распутинского кошелька будет вынута, а из его, Семёна Лазаревича Катульского. Кагульский помотал головой, фыркнул по-лошадиному и громко воскликнул:
— Ну и!..
— Запевай, чавеллы [40] ! — скомандовал Распутин цыганам.
40
Запевай, чавеллы! — Чавеллы — цыгане.
Скрипки и гитары взметнулись, став на изготовку, какая-то смазливая, с крупными золотыми монистами хористка с радостным смехом поймала «катеньку» [41] — последнюю, плавающую в воздухе, сунула её за вырез платья — в «титишник» по-распутински. Распутин взмахнул руками, приготовившись дирижировать, ресторан затих, ожидая взрыва музыки, два иностранца залезли даже на кадушки с пальмами, чтобы лучше видеть Распутина, и «старец», ощущая себя счастливым — ведь весь «Яр» смотрел сейчас на него, — рубанул ладонями воздух:
41
...поймала «катеньку». — «Катеринкой» или «катенькой» в просторечии назывался кредитный сторублёвый билет (впервые вышел с портретом Екатерины II).
— Йй-эх!
Вслед за этим лихим выкриком последовал разбойничий свист одного из цыган — руководителя труппы, разбитного малого с крупной серьгой в ухе, свист послужил сигналом, окончательным после распутинского удара ладонями по воздуху — оркестр грянул громко, резко, но, несмотря на резкость, звон и грохот, печально, и вообще, мелодия была щемящей, хватала за сердце, следом за ударом оркестра раздался дружный вскрик хора, и — понеслось, понеслось...
— Эх, р-раз, ещё раз, ещё много, много р-раз, лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз, — отчётливо и сильно выводила девушка из хора, сумевшая изловить «катеньку», она явно метила в солистки, в хоре ей уже было тесно, хор дружно поддерживал её:
— Лучше сорок раз по разу, чем ни разу сорок раз!
Распутин, ещё не остывший от обиды, нанесённой ему аристократкой, но уже воскресший, вознесённый наверх очередной крутой волной,
— Это вам, мои родненькие!
Вместе с деньгами кое-кому из цыганок попались записки с бессмертными распутинскими творениями: «Люби миня бес корыстно». Эти записки были заготовлены «старцем» заранее и определены в карман — он собирался раздавать их красивым женщинам в качестве своего благословения.
— А н-ну, ещё громче! — приказал Распутин цыганскому хору.
И хор постарался.
Когда он закончил петь и следом за голосами оборвался, будто бы обрубленный ножом, грохот музыки, в зале возникла звонкая, как на войне, тишина. В тишине этой послышался треск обломившейся пальмы, потом глухой удар шмякнувшегося на пол тела — это не удержался иностранец, разделивший кадушку с несчастным деревом; да ещё за столиком, где сидели офицеры, кто-то засмеялся и громко спросил:
— А это что за танцующий хорёк был?
— Распутин, — последовал такой же громкий ответ. — Собственной персоной.
— Неужто? И с таким ничтожеством наша, государыня играет в свои германские игры?
— Похоже!
— Ну, Гришка, ну, Гришка... Царь с Егорием, а царица с Григорием? Так? Ноги кривые, борода валиком...
— А чего, собственно, с ним чикаться и ждать завтрашнего дня? Можно и сейчас пустить ему пулю промеж рогов — и вся недолга! Патроны ныне стоят недорого.
— Да не троньте вы это дерьмо, пусть куражится! Да и интересно — бесплатное представление!
— Интересно, как он нам сейчас будет показывать свою немытую задницу?
— И это тоже.
С офицерами Распутин связываться боялся, тем более с этими — они, будто озверелые, выскочили с фронта, пьют теперь в тылу, обмывают свои «Егории» — Георгиевские кресты, всадить кому-нибудь пулю в лоб им ничего не стоит. Ещё больше он боялся связываться с незнакомыми генералами (со знакомыми можно), а в компании той сидел, кажется, один генерал — а может, и нет, Распутин распознавал генералов только по шинелям с малиновыми отворотами, — сердитый, с одутловатым лицом и старомодными бакенбардами, поэтому «старец» сделал вид, что ничего не услышал.
— Йй-эх! — вскрикнул Распутин, вновь подавая сигнал оркестру.
К нему подступил Кагульский:
— Хочу танцевать «кэк-уок»!
— Перебьёшься! Твой этот самый... «кок» подождёт до завтра! — Распутин отмахнулся от Кагульского, будто от навозной мухи.
Оркестр вместе с хором грянул «Очи чёрные». Гришка снова занялся своими штанами — упрямый был, любил всё задуманное доводить о конца. Иностранцы опять полезли на пальмы: они сидели далеко от танцевального круга и им ничего не было видно, а иностранцам этим, как большим знатокам России, важно было всё видеть своими глазами.
— Очи чёрные, очи страстный... — звонко выводила осчастливленная «катенькой» хористка, забивая своим сильным голосом двух пышногрудых опытных солисток, — очи жгучия и прекрасныя...
И вдруг она поперхнулась, словно бы у неё перехватило горло, что-то сдавило грудь, отрубило дыхание. Распутин всё-таки довёл затеянное до конца, расстегнул штаны и показал собравшимся то, что хотел показать.
— Это не Распутин, это не Распутин! — закричал немедленно примчавшийся из своего кабинета хозяин «Яра» Судаков.