Царский угодник. Распутин

Поволяев Валерий Дмитриевич

Она видела себя девчонкой, живущей в той тяжёлой поре, когда неожиданно заболела тифом. Болезнь протекала тяжело, врачи ничем не могли Ане помочь, она уже умирала, когда в одну из наиболее трудных переломных ночей — жизнь едва теплилась в ней, — Аня, забывшись, увидела в забытьи императрицу Александру Фёдоровну. Вроде бы императрица вошла в комнату, где лежала Вырубова, села рядом на стул, взяла её за руку, что-то проговорила, посидела немного с больной и исчезла. Растворилась, словно дым.

После этого горячечного сновидения Вырубова пошла на поправку,

а рассказ о том, как ей помогла выздороветь императрица, широко распространила по Петербургу.

— Наша императрица — святая! — всем говорила она. — Если бы не государыня, меня бы уже не было в живых. Она спасла меня! — При этом Вырубова добавляла, что хотела бы предстать перед очами Александры Фёдоровны.

Рассказ этот, естественно, дошёл до императрицы. Она повидалась с Анной Танеевой — дело происходило ещё до замужества Вырубовой, и Анна носила фамилию отца, известного композитора и начальника собственной его императорского высочества канцелярии; встав с постели, Анна Танеева передвигалась с трудом, неловко тыкая в пол костылями: тиф дал жесточайшее осложнение на ноги.

Увидев императрицу, Анна заплакала.

Та подошла к Анне с доброй улыбкой, обхватила обеими руками исхудавшее, ставшее почти детским, тело, прижала к себе. Произнесла с лёгким немецким акцентом:

— Не плачьте, дитя моё, все испытания остались позади. Всё будет в порядке.

От императрицы пахло свежестью, чистотой, какими-то очень лёгкими духами, синие глаза её были притуманены — императрица сочувствовала Ане. Они проговорили полчаса. Когда императрица стала собираться, Анна, с трудом согнув свои полупарализованные ноги, рухнула перед ней на колени:

— Ваше величество, можно мне хотя бы иногда видеть вас?

— Конечно, конечно, — императрица поспешила согласно наклонить голову.

Так началась дружба этих двух женщин.

Императрица оказалась человеком болезненным, мнительным; приехав в Россию, она быстро впала в мистицизм, её долго преследовали видения людей, раздавленных во время коронации на Ходынском поле, она часто просыпалась ночью с мокрым от слёз лицом, боролась с видениями, исступлённо молилась, временами с ней случались истерики.

Она стала интересоваться разными прорицателями, странниками, провидцами, замкнулась в очень узком мире, в Царском Селе, в Петербург же выезжала очень редко и неохотно. Почти всё время теперь проводила с Вырубовой. Вырубова сделалась для неё очень близким человеком, пожалуй, самым близким после дочерей.

Видение погрузилось в красную муть и исчезло. Вырубова огорчённо улыбнулась, застонала от боли — у неё треснули губы, внутри также возникла боль, беспощадным током пробежала по всему телу, ломая кости, мышцы, обрывая жилы. Вырубова застонала сильнее — ей показалось, что она вот-вот задохнётся, утонет в кровянистой мути, в следующий миг она услышала сквозь одурь собственный стон, а следом за ним — успокаивающий голос сиделки:

— Полноте, Анна Александровна, полноте, милая... Попробуйте разговаривать с болью, боль успокаивается,

когда с ней разговаривают. Рецепт проверенный.

Вырубова дёрнулась, стараясь как можно глубже вдавиться головой в подушку, повернула лицо в одну сторону, в другую, сквозь сжатые зубы её протиснулся ржавый птичий скрип. Распутин сочувственно сощурился.

Было такое впечатление, что голова Вырубовой существует отдельно от тела. Тело — изудродованное, смятое — уже умерло, а голова ещё живёт. Но это было не так. Ржавый птичий скрип повторился.

Распутин поспешно убрал руку с ноги сиделки и буквально расцвёл, как весенний цветок, когда Вырубова открыла глаза.

— Отец Григорий? — слабо, едва слышно, будто в палате прошелестел сухой ветер и исчез, проговорила Вырубова.

— Я, Анечка, я!

Вырубова сморщилась, на глазах у неё проступили слёзы.

— Что же ты ко мне так долго не приходил?

Распутин виновато развёл руками:

— Да вот. Дела всё были, разные дела... Совсем замаялся.

— И не молился за меня!

— Неправда! Вот что делал регулярно, так это молился. Каждый день.

— Ты не знаешь, что мне пришлось испытать...

— Знаю!

— Ты не знаешь, какая это боль!

— Знаю!

Слёзы полились по щекам Вырубовой потоком, она говорила что-то ещё, но речь сделалась невнятной, жалкой. Распутин сидел понурив голову, напротив него, также понурив голову, сидела женщина в марлевой косынке, словно бы она была в чём-то виновата.

— Не знаешь! — капризно выкрикнула Вырубова, вновь заливаясь слезами.

— Всё я знаю, Аннушка, — сказал Распутин. — И я молился за тебя, потому ты и жива.

В своём дневнике Вырубова записала: «Многие друзья посещали меня. Приехала сестра из Львова, куда ездила к мужу, а брата отпустили на несколько дней с фронта. Приходил и Распутин. Помню, что в раздражении я спрашивала у него, почему он не молился о том, чтобы я меньше страдала. Императрица привозила мне ежедневно завтрак, который я отдавала отцу, так как сама есть не могла. Она и дети часто напевали мне вполголоса, и тогда я забывалась на несколько минут, а то плакала и нервничала от всего».

Вырубова медленно вытащила из-под простыни руку — ту, что была измята меньше и уже заживала, вытерла ею слёзы.

— Скоро ты, Аннушка, выпишешься из больницы, — сказал Распутин.

— Ещё не скоро, отец, — слабо проговорила Вырубова, она, если честно, уже и не верила, что когда-нибудь сможет выбраться отсюда.

— А я тебе говорю, скоро, и ты напрасно не веришь мне. Как только первая капель зазвенит, так ты и выпишешься!

Распутин сказал правду: наступил март, а с ним и тот день, когда с Маркизовой Лужи, как иногда питерцы называли мелководное Балтийское море, примчался тёплый ветер, слизнул с улиц весь мусор, снеговые одеяла на крышах начали быстро проседать, со срезов кровли засочилась редкая звонкая капель — это был первый день, когда в городе запахло весной. В этот день Вырубову выписали из больницы.