Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Нам надо ехать. Поехали, Ефимыч!
— Не лапай! Больно! — Распутин выдернул локоть из железных пальцев Симановича.
В машине было холодно. Фары светили тускло, в их неверном свете через дорогу медленно и зловеще переползали крупные плоские хвосты снега. Порою казалось, что машина плывёт по воде, по сильному своенравному течению, готовому подхватить в любую секунду всякий чёлн, в том числе и железный, уволочь, смять, — хвосты эти рождали острое, очень материальное ощущение опасности. Распутин, глядя на них, кутался в шубу и сопел.
— Жаль, не изобрели
Путь до Царского Села казался бесконечным, но всё равно они одолели его быстрее, чем если бы ехали на поезде. Въезжая в Царское Село, Распутин, совершенно трезвый, благоухающий какой-то вкусной травкой («Тибетский лекарь Бадмаев дал, что ли? — предположил Симанович. — Чтоб изо рта не несло вонью и можно было скрыть запах спиртного перебора»), вспомнил Вырубову, проговорил угрюмо:
— Бедная Аня!
Симанович, безучастно сидевший рядом, вытащил руки из перчаток, подышал на пальцы:
— У Вырубовой мы давно уже не были.
Распутин с досадой крякнул.
— Давно. Всё дела, дела, дела... А всех ведь дел не переделаешь. Кручусь как белка в колесе. Так и не замечу, как смертушка подползёт.
— Ага. Дела... — Симанович выразительно хмыкнул. — По части выпивки с закуской. Да толстых телес... Чем баба толще — тем лучше.
— Симанович! — Распутин повысил голос, но тут же сник, махнул рукой — Симанович его не боялся, да и не Симанович зависел от Распутина, а Распутин от Симановича.
— Ну, я Симанович. — Голос секретаря сделался насмешливым, слабым парком поднялся к потолку кабины автомобиля. Симанович вновь подышал на руки. — С утра им был... И чего дальше?
— Завтра же побываю у Ани.
— Завтра — это уже сегодня, — Симанович щёлкнул часами. — Всё, вагон уже переехал через отметку двенадцать. Перевалил... Поэтому неплохо побывать бы сегодня.
— Больно ты смелый стал, — пробурчал Распутин.
Замолчали, отвернувшись друг от друга. И оба уже не произнесли ни слова до самого Царского Села, пока не въехали на тщательно охраняемую территорию дворца. Едва миновали ворота, как Распутин ожил, пробурчал:
— Поздно уже. Спят, поди, все.
Но во дворце не спали. У наследника продолжала идти кровь носом, и её никак не могли остановить. Горели все окна второго этажа. Распутин, кряхтя, выбрался из машины и через три минуты уже находился у кровати наследника. На Николая с Александрой Фёдоровной он даже не поглядел, по-хозяйски сел на стул, с которого молча поднялся врач в белом халате, с чёрной зловещей трубкой стетоскопа, повешенного через шею, похожей на чертенячье ухо, пробубнил что-то недовольно себе под нос — медиков «старец» не любил, улыбнулся бледному, с крупными синими овалами вокруг глаз наследнику.
— Дай-ка сюда, — отнял у наследника аккуратный маленький пузырь со
Врач покраснел, но Распутину возражать не стал: то ли не хотел это делать при царской чете, то ли действительно нечего было возражать.
Наследник облегчённо вздохнул и ответно улыбнулся Распутину — в первый раз за последние несколько часов. Александра Фёдоровна облегчённо прижала пальцы к вискам.
— Всё будет в порядке, Алёшенька, — успокаивающе проговорил Распутин, — всё будет в порядке, — Положил руку на голову наследника. — Сейчас кровь остановится, а через пять минут ты уже будешь спать. Всё будет в порядке...
Он отёр полотенцем лицо наследника, сделал рукой несколько лёгких движений поверху, потом провёл ладонью над самым лицом, почти касаясь его, пробормотал что-то утешительное, ворчливое, и наследник закрыл глаза.
Через несколько минут кровь действительно перестала идти и наследник уснул.
— Поразительно, — прошептал врач, — вопреки всем законам медицины...
— Ваша медицина — тьфу, а моя медицина — вот она, — Распутин поднялся со стула, показал пальцем на наследника. Потом повернулся к царице, поклонился: — Здравствуй, мама. — Затем поклонился царю: — И ты, папа, здравствуй!
Царь стремительно шагнул к Распутину, обнял его, прижался головой к плечу.
— Великая благодарность тебе, отец Григорий!
— Э-э-э, чего там, — махнул рукой Распутин. — Для Алёшеньки, ты знаешь, я завсегда... Всё, что у меня есть, жизнь свою готов на алтарь положить. Поскольку люблю его, а не потому, что он после тебя на престоле будет сидеть.
Распутин говорил грубовато, несколько развязно — впрочем, развязность эта имела свои пределы — существовала у него внутри некая линия, барьер, за которые он опасался переступать, понимал, что может лишиться всего, даже головы, а ум у него был проворный, чутьё — превосходное: находясь в Санкт-Петербурге, он кожей чувствовал то, что происходило в Москве, — поэтому определить для себя рамки ему было нетрудно.
Доктор тем временем откланялся и ушёл с беспристрастным, сухим лицом. Распутин проводил его глазами, усмехнулся:
— Вона какой сделался! Как жареная жердь. Того гляди, пламенем займётся, подпалит нас с тобою, папа... Ну, будто я украл у него из кошелька десять рублей.
— Не обращай внимания, Григорий Ефимович, — вежливо проговорил царь.
— Не люблю я этих... — Распутин стрельнул напоследок глазами, — форсу много, важности тоже, а звона ещё больше... Но как до дела дойдёт, так руки в разные стороны: не могу-с, мол. А я за то, чтобы «могу-с» у всех было!
— Ещё раз благодарю, отец Григорий. — Лицо у Николая было опухшим, под глазами взбугрились крупные отёчные мешки — вчера и сегодня царь пил, а печень у него уже плохо переносила спиртное, почки тоже давали о себе знать болевыми ударами; был он маленький, изящный, в скульптурности здорово проигрывал своей супруге, руки у царя подрагивали, голубые же глаза сохраняли спокойствие.