Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Будете накладывать гипс?
— Да. Иначе вы потеряете ногу.
— Раз нужно — обязательно потерплю.
— Гипсовать будем без хлороформовой маски.
— Буду молить Бога, чтобы дал мне силы.
— Ну и хорошо. — Гагенторн ласково наклонил голову, — вы — умничка. А насчёт молитвы — за вас кто-то очень хорошо молился. Было такое?
Вырубова вспомнила Распутина, его ночной визит в конце студёного января, тихо улыбнулась:
— Было!
— Кто же этот мол ельник? Впрочем, не спрашиваю, не спрашиваю, — Гагенторн
— Распутин этот молельник, — ответила Вырубова.
— Знаю такого, хм-м. Этот хлыст тоже побывал в моих лапах. — Гагенторн посмотрел на свои крупные, сильные, короткопалые руки, показал их Вырубовой.
— Мы боготворим отца Григория, — твёрдо произнесла Вырубова, специально сделав нажим на слово «мы». То, что лицо Гагенторна изменилось, она постаралась не заметить. — Он для нас — свет в окошке.
— Свет, — насмешливо проговорил Гагенторн, склонил голову, раздумывая, высказать своё суждение об этом человеке или нет, — а мнения о нём он был плохого, решил ничего не высказывать и с кряхтеньем выпрямился. — Ну, свет так свет, Анна Александровна. Готовьтесь к гипсованию.
Вдвоём с профессором Фёдоровым они наложили гипс на бедро. Вырубовой было больно, очень больно, она сдавливала губы зубами, едва ли не до крови прокусывала их, отец сидел на стуле рядом, сжимал в своих руках её руку и шептал моляще:
— Анечка... Потерпи, Анечка, сейчас тебе будет легче.
Операция была долгой, а когда гипсование закончилось, Вырубова почувствовала, что тело её заковано в тяжёлую каменную колоду и терпеть эту колоду нет никакой мочи, она не выдержала, заплакала:
— Г-господи, за что же мне такие страдания?
— Терпи, Анечка, терпи, дочка, — Танеев, продолжая сжимать её руку, также захлюпал носом. — Терпи! Раз Бог послал такие испытания — значит, это нужно.
— Я будто бы вся в камень закована, — пожаловалась дочь.
— Так надо. Терпи.
— А ну, не разводить здесь сырость! — нахмурился Гагенторн. — В Санкт-Петербурге климат и без того сырой. Влага пробирает до костей.
— Профессор, сколько мне лежать в этом гипсе?
— Сколько понадобится, столько и будете лежать. Это во-первых, а во-вторых, думаю — не менее двух месяцев. Два месяца — это минимум. Максимум — четыре. Посмотрим, как будут срастаться кости. Если бы в госпитале кое-кто не занимался дамским угодничеством. — Гагенторн бросил уничтожающий взгляд на своего коллегу, — уже было бы всё в порядке. А так, Анна Александровна, — Гагенторн в красноречивом жесте развёл руки в стороны, — терпите! Господь терпел и нам велел. Так, кажется, принято говорить? А? — Взгляд Гагенторна сделался насмешливым — до боли Вырубовой ему, похоже, не было никакого дела.
— Так, — сквозь слёзы подтвердила Вырубова.
Иногда до Питера докатывались рассказы о приключениях Распутина вне северной столицы. В частности, о том, как он ездил в Москву поклониться святым мощам.
Первопрестольную Распутин не
В марте 1915 года Распутин прибыл в Белокаменную питерским поездом. Вышел из вагона желтолицый, с впалыми щеками, неожиданно подчеркнувшими татарские скулы «старца», — в поезде его на этот раз здорово укачало. Никогда не укачивало, а сейчас укачало так, что хоть на четвереньках ползи к ближайшей канаве и выкладывай в неё то, что съел в вагоне.
Несколько минут он стоял на перроне, покачиваясь на сделавшихся непрочными ногах и вглядываясь в людей, идущих вдоль вагонов, потом взялся рукою за грудь и, болезненно морщась, помял её. Губы у него были синие — прихватывало сердце.
— Что, дядя, колосники в печке горят? — Его толкнул локтем в бок высокий белобрысый парень с молочно-пунцовыми щеками и белёсыми, едва заметными на лице бровями. — Здорово перебрал, что ли?
— Перебрал, — вяло качнул головой Распутин.
— Похмелись из лужи — легче будет.
Распутин сплюнул под ноги, отвернулся от парня. Тот захохотал и исчез в толпе.
— О-отец Григорий, извиняй, что запоздала, — услышал он певучее, ласковое, повернулся на оклик. К нему по перрону стремительно двигалась — почти бежала — грудастая женщина в утеплённой бархатной накидке, отороченной узкой полоской дорогого меха. — О-отец Григорий, родненький...
— Анисья Ивановна, наконец-то! — Распутин, пошатываясь, двинулся навстречу Анисье Решетниковой, богатой купеческой вдове, обнялся с ней, облобызался, потом, стремительно обернувшись, воскликнул растерянно: — А вещички-то мои, а?.. Где они? — Кинулся назад, к столбу, около которого тупо озирал перрон несколько минут назад.
Жёлтый кожаный баул, который он оставил у перронного фонаря, слава Богу, находился на месте. Распутин вернулся, стёр рукою пот с побледневшего лица.
— Всё в порядке? — поинтересовалась вдова.
— Да. Не то ведь народ нынче какой пошёл, и особенно в Москве, — стоит только малость отвернуться, как уже подмётки с сапог срезают. Свинчивают ребята — и не морщатся.
— Поехали, отец Григорий, — вдова потянула Распутина за рукав. — Обед стынет!
Ехали в персональном экипаже Анисьи Ивановны. Распутин восхищённо крутил головой:
— Весна тут у вас... Не то что у нас. Благодать!
— Весна везде, — строго заметила Анисья Ивановна.
— Не скажи, матушка. Везде, да не везде. В Питере, к примеру, весны нет. Сопли какие-то там, а не весна. Идёшь по улице, а сопли на боты наматываются.
Воздух в Москве был прозрачный, сухой, в розоватой подрагивающей дымке растворялись купола церквей, дома были светлыми, от них исходило ощущение покоя и уюта, на чистых, обсосанных солнцем по самые корни куртинах снега собирались и радостно галдели птицы, среди них Распутин заметил несколько галенастых, крупноклювых грачей, потыкал пальцем.