Царский угодник. Распутин
Шрифт:
— Может, милая, может. И это ждёт Россию.
Распутин вновь умолк. О чём он думал сейчас, что вспоминал — ни Ольге Николаевне, ни поручику Батищеву не дано было угадать. Может, он действительно мыслями перенёсся в далёкий 1910 год, когда по шпалам босиком, жалея сапоги, пришёл пешком в Петроград — извините, Санкт-Петербург — и остановился на несколько дней в монастырской гостинице архимандрита Феофана, а может, более позднюю пору, когда генеральша Лохтина, миловидная женщина со сдвинутыми мозгами, любившая появляться в обществе в белом шёлковом цилиндре, учила его грамоте, до Лохтиной Распутин даже не умел расписываться, вместо подписи ставил крест, или же в те дни, когда
А сам Распутин им ничего не рассказал.
Обед продолжался. Распуган был скучен, вял, много пил и подчёркнуто демонстративно ухаживал за Ольгой Николаевной. На поручика же он вообще перестал обращать внимание.
Ольга Николаевна почувствовала, что ухаживания Распутина ей противны. Но их надо было терпеть — она беспокоилась за судьбу мужа.
Очень часто в ту зиму Распутин бывал мрачен: «старцу» казалось, что его непременно убьют, слишком многим он сделался неугоден — встал, как сухой кусок, поперёк горла. Одни хотели с его помощью получить повышение по службе, но не всем Распутин помог, часто просто не хотел это сделать, и недовольные жаждали расквитаться с ним, другие были в претензии за то, что «старец» самым бесстыдным образом «изгоняет бесов» из их жён и дочерей, и наливались мстительной кровью, желая расправиться с блудливым Гришкой, у третьих были свои причины.
Распутин, обладая очень чувствительной душой, улавливал эти токи опасности, наливался бледностью, часами сидел у себя в квартире, боясь выйти на улицу, ко всему прислушивался с напряжённым лицом, ловил всякий звук — и те звуки, что доносились снаружи: гиканье лихачей, скрипучее карканье ворон, резкие всхлипы-сигналы автомобильных клаксонов, перебранку городового с агентами «старца», и те, что рождались внутри, в самом доме: звяканье разбившейся фарфоровой кружки, которую неловкая дочь Матрёна уронила на кафельный пол, — не научилась ещё девка городской ловкости да манерам, ругань Дуняшки, у которой что-то подгорело на плите, шорох мыши, обманутой тишиной, выскочившей из щели чем-нибудь поживиться... А потом ощущение опасности проходило, и Распутин веселел.
Когда ему было весело, он отправлялся на Строгановскую улицу, в «Виллу Роде» — самое весёлое место в Питере. Внешне «Вилла» была заведением неприметным: большой деревянный дом, смахивающий на неухоженную дачу, расположенную на балтийском взморье, может быть, только круглый фонарь веранды придавал дому какой-то задиристо-хмельной вид, а так больше ничего приметного, всё было как и везде: забор вокруг дома, высокий, прочный, с куцыми жидкими деревцами, возвышавшимися над зубчатым срезом, собаки, как в хорошем поместье, которое надо охранять от разграбления. Около забора — коновязь, обязательная принадлежность «присутственных» и прочих мест, ресторан подходил под разряд «прочих», вокруг — неказистые домики Новой Деревни, похожие на собачьи будки.
Народ тут жил небогатый, но сама «Вилла» была богатой, владел ею оборотистый человек, обрусевший француз Алоис Роде, понимавший толк в еде, большой специалист по соусам и паштетам, считавший, что в еде главное — это соус.
Если будет вкусный соус, клиент проглотит с ним что угодно, даже кусок фанеры, не говоря уже о старом жёстком мясе или сносившейся кожаной подошве, оторвавшейся от дырявого башмака. Алоис любил рассказывать историю о том, как Наполеон скормил однажды гостям свои фехтовальные перчатки
В ресторане у него всегда было полно клиентов.
Когда приезжал Распутин, Алоис сам выходил к гостю, обнимался с ним и провожал в отдельный кабинет, где в кадках стояли два гигантских фикуса.
— Во вымахали! — одобрительно шмыгал простуженным носом Распутин, глядя на фикусы. — Как два дуба на перекрёстке нескольких дорог.
В такие минуты, попав из промозглого питерского холода в тепло, Распутин чувствовал себя философом.
— Отец Григорий, что прикажете подать для разгона? — интересовался Алоис, внимательно ощупывая глазами Распутина, стараясь понять, в каком состоянии тот находится. — Как обычно, слабосолёного сига с крымской мадерой? Или астраханского залома с холодной «монополью»?
— Сиг с крымской мадерой — это хорошо, — гудел Распутин, усаживаясь за стол, — подавай сига с мадерой. А когда наберём разгон — я свистну.
— Там — по списку, который я приготовил.
— Хорошо, там по списку. — С этим Распутин был согласен.
Начинался пир. Распутин всегда пил много, долго не пьянел, а потом в нём словно бы что-то отказывало, он стремительно слабел и опускал голову на стол. Случалось — на несколько минут отключался, всхрапывал, выбрызгивая ноздрями соус из блюдца — соус ему подавали к любимой рыбной стротанине, Алоис специально для строганины морозил толстоспинных, затёкших жиром муксунов, — и через десять минут вновь делался бодрым и сильным, готовым снова одолеть ведро «мадерцы». А то и полтора ведра.
Он сидел в этот вечер один у себя в кабинете — редкий случай, когда Распутин находился в ресторане один, обычно с ним всегда бывало человек пять доброхотов, готовых выполнять любое его приказание, подчиняться любой блажи, оплатить любой счёт, бывали, как правило, и женщины, и много, а сегодня никого. Распутин сидел мрачный, зорко поглядывал по сторонам, прислушивался к тому, что происходило в ресторане, и маленькими стопочками поглощал мадеру.
— Эй! — скомандовал он официанту, когда тот заглянул в кабинет. — Принеси-ка мне пачку папирос. Самых толстых.
— Вы ж не курите, Григорий Ефимович, — изумлённо произнёс официант.
— Не суйся не в свои дела! — обрезал его Распутин.
— Как прикажете, Григорий Ефимович, — официант поклонился Распутину.
— Курю, не курю... Тьфу! Неси, раз сказано! И чтоб были такие толстые... как нога! Изо рта чтоб вываливались!
— Как прикажете, Григорий Ефимович! — официант вновь поклонился, сохраняя на лице удивлённое выражение, затем, покорно приподняв плечи, исчез.
— Курите, не курите, курю, не курю, — продолжал бормотать Распутин. — Ну и что из того? — Что-то с ним происходило, что именно, Распуган не мог понять. — Кому какое дело — курю я или не курю?
В кабинет заглянул золотозубый человек в коротком сюртуке и широким, вольно разъехавшимся в обе стороны от улыбки лицом — питерский заводчик, которого Распутин немного знал, — стукнул о косяк двери пальцем:
— Можно?
— Нет, — качнул головой Распутин, поморщился: до чего же назойливый народ пошёл! — Я сегодня один пью.
— Чего так, Григорий Ефимович?
— Так надо. Блажь у меня такая.
Заводчик исчез. Его сменил официант, принёсший большую твёрдую коробку папирос, от которой вкусно пахло леденцами. Распутин разорвал бумажную обвязку, склеивающую коробку.