Царский угодник. Распутин

Поволяев Валерий Дмитриевич

— Не за что, не за что, папа. — Распутин неожиданно поклонился царю, было в этом поклоне что-то шутовское. — Ты ведь знаешь: Алёшеньке я готов помочь завсегда. И вообще, пока я живой, пока я хожу по земле, пока я дышу и ем хлеб — вам бояться нечего. Вот если я умру, тогда будет плохо, тогда всё изменится, полетит в тартарары. — Распутин закрыл глаза и тряхнул головой. — Что тогда будет с Россией — одному Богу известно. А пока я жив — никого и ничего не бойтесь. Ни немцев, ни французов... Я с вами!

Распутин умолк, померк, сделался

хмурым, непохожим на себя, нерешительно затоптался на одном месте.

Царь сразу обратил на это внимание.

— Что, отец Григорий?

— А убить меня попытаются очень скоро. Может быть, даже в этом году. Если же не в этом, то в следующем — обязательно.

— Не говори ерунду, отец Григорий, — царь заговорил неожиданно простецким народным языком, — и не бойся никого. Никого и ничего. Я дам распоряжение, чтобы тебе усилили охрану.

— Спасибо, конечно, но оно... Не поможет это, одним словом...

Царь колко глянул на «старца».

— А мне кажется — наоборот.

Распутин похмыкал, поправил поясок на шёлковой струистой рубахе, расшитой голубыми и белыми цветами, загнал складки назад, как на солдатской гимнастёрке.

— Я ещё к Анне хочу зайти. Не поздно будет?

— Нет, не поздно. Тебя пустят. Она, бедняга, по ночам не спит — тяжело ей. Боли сильные. Морфий не помогает. Мы у неё сегодня были. Поезжай к ней, отец Григорий. Доброе дело сделаешь.

Распутин поклонился царю, поклонился царице и отбыл. Звука отъехавшего автомобиля царь с царицей не слышали. Александра Фёдоровна прижалась к мужу:

— А ведь он святой! Он молится за нас!

Николай, вяло повертев ладонью в воздухе, промолчал.

Царица заплакала.

— Это я во всём виновата, я!

— Перестань! — попытался успокоить жену царь. — Ты-то здесь при чём, Алике?

— Я виновата, я! — Рыданья пробили крупное тело царицы, глаза сделались влажными от слёз. — Я виновата!

Николай при виде женских слёз всегда чувствовал себя плохо. Как и всякий мужчина, собственно, — в нём мигом возникала вина, хотелось сделать для жены что-нибудь хорошее. Он расстегнул воротник простой солдатской гимнастёрки, в которую был одет, поправил на груди Георгиевский крест.

— Успокойся, Альхен!

Доля правды в её словах была — изрядная причём доля, гемофилия была наследственной болезнью именно в её семье, а не в семье Романовых, от гемофилии умер родной дядя Александры Фёдоровны, герцог Леопольд Альбанский, умер также брат, гемофилией были больны её племянники — сыновья принца Генриха Прусского и принцессы Ирены, третьей сестры Александры Фёдоровны. Женщин эта болезнь не трогала, а вот мужчин косила нещадно.

Все попытки врачей помочь несчастным терпели крах, эта болезнь оказалась неизлечимой.

Лицо Вырубовой было бледным, большим, страдальческим, оно словно бы растеклось по подушке, дышала фрейлина трудно, прерывисто, у постели её сидела невысокая живая женщина

в марлевой косынке.

— Ты кто? — грубо спросил женщину Распутин, взял стул и подсел к кровати Вырубовой.

— Как вы сюда попали? Кто пустил? — поинтересовалась женщина в марлевой косынке. О Распутине она много слышала, и, хотя раньше им встречаться не доводилось, она сразу узнала «старца».

— Как, как. Кто, кто, — недовольно пробормотал Распутин. — Велено было, вот и попал. Как она себя чувствует? — Он покосился на Вырубову.

— Сейчас всё больше спит. Раньше не могла — кричала. У неё повреждён позвоночник.

— Я знаю.

— Температура поднимается, к сожалению, до сих пор.

— Это хорошо. Это означает, что организм сопротивляется. И гноя в нём нет.

Женщина в марлевой повязке хотела сказать, что как раз в организме есть гной, высокая температура — лишнее тому подтверждение, но промолчала, перевела разговор на другое:

— Пролежни у неё были. Сейчас опали...

— Это тоже хорошо.

— А вообще Анне Александровне досталось, — сочувственно проговорила женщина в марлевой косынке, — её несколько раз хоронили... Гедройц эта... — Она посмотрела в сторону и умолкла.

— Что, большая стерва? — спросил Распутин.

— Большая.

— Убрать её из госпиталя, и дело с концом!

— Нельзя. Дипломированный врач, за границей училась... Да и женщина высоких кровей.

— А нам плевать, — равнодушно произнёс Распутин, — высоких или невысоких, все они одинаковые. — Он с неожиданным интересом поглядел на сиделку. — Что одни, что другие, что третьи... Извини, голубка, ноги все одинаково раздвигают, — добавил Распутин грубо.

Щёки у женщины заполыхали гневно, она поднялась со стула.

— Как можно!..

— Сядь, милая, не кипятись, — Распутин тронул её рукой. — Мне всё можно. Спроси у Ани, — он повёл головой в сторону Вырубовой, — Аня всё тебе подтвердит. Что естественно, то и можно. — Он положил руку на колено женщины.

Та сидела не шелохнувшись, с испуганным лицом. Рука Распутина поползла по ноге вверх, коснулась металлической штрипки, за которую крепились чулки.

— Как можно... — снова встрепенулась женщина, но попытки сбить с себя руку Распутина не сделала — «старец» загипнотизировал её, в следующий миг он проговорил, резко, свистящим птичьим шёпотом:

— Аню мне не разбуди! Сиди смирно! Всё будет в порядке!

Распутин думал, что Вырубова ощутит, буквально кожей почувствует его присутствие, откроет глаза, но она лежала с закрытыми глазами, не ощущала, что в палате находится гость.

В горячечной клубящейся одури она видела сейчас одну картину из своей жизни и в ней — саму себя, исхудавшую, с глубоко запавшими щеками, костлявым лбом и тусклым, лишённым тепла взглядом, заплакала немо, хотя слёз своих в одури не ощутила, только в горле у неё что-то заскрипело да сердце сжала сильная тоскливая боль.