Царский угодник. Распутин
Шрифт:
Ему тоже захотелось очутиться в танцевальном кругу и сбацать, подобно Катульскому, «матчиш». Распутин покивал одобрительно, гикнул лихо и вновь потянулся за бутылкой — для смелости надо было ещё немного хлебнуть. Раскрутил бутылку с мадерой — так, чтобы вино в посудине поднялось винтом, крепко ухватил горлышко губами, запрокинул голову и одним глотком отправил мадеру в желудок.
Переместился по столу, пересаживаясь со стула на стул, к аристократке. Спросил грубо, насквозь пробив её взглядом:
— Ну чего? Насмотрелась на меня? Интересно было?
— Интересно, — подтвердила
Дым от папиросы пошёл такой душистый и сладкий, что у Распутина даже потекли слюнки изо рта. Он решительно отёр губы ладонью.
— Не веришь, что я — это я?
— Если признаться — не очень...
— Что не очень?
— Не очень верю.
— Как это? — Распутин ахнул. — Я — это я! Я — Распутин! Я, и никто другой. — «Старец», распаляясь, стукнул себя кулаком в грудь. — И эту вот тряпку, — он помял пальцами воротник собственной рубахи, — расшивала мне сама царица. Собственноручно! А по подолу и рукавам — её дочки. Ты и этому не веришь?
— Этому как раз верю, расшивать цветочками рубахи — дело нехитрое.
— Тогда чему не веришь? — Распутин терял нить разговора, путался, в голове у него всё плыло, под ногами тоже плыло, ему было очень обидно, что эта женщина не воспринимает его всерьёз, не опускается перед ним на колени, — мыча, покрутил головой, заскрипел зубами. — А?
Аристократка сделала неопределённое движение рукой.
— Да я это, я! — простонал Распутин, сбитый с толку, пристально и сладострастно глядя на аристократку.
Аристократка, продолжая пускать тонкой сиреневой струйкой душистый дум, презрительно отвернулась от Распутина.
— Я это! — несло того, будто щепку в буйном потоке, у «старца» кружилась голова, чёрную бороду растрепало, разнесло клочьями в разные стороны, волосы колтуном приподнялись над головой. — Только у меня одного во всей России есть такой причиндал, — он хлопнул себя по неприличному месту. — Хочешь, покажу?
— Г-господи! — тоскливо прошептала аристократка, резко встала, пощёлкала пальцами, подзывая к себе официанта.
Тот стремительно подбежал, согнулся в низком поклоне — издали почувствовал, с какой птицей имеет дело.
— Счёт! — потребовала аристократка.
— Я отдельно ни на кого не считал, — блеющим тоном сообщил официант. — Стол общий — и счёт общий!
— Счёт за весь стол! — Голос аристократки наполнился металлом.
Распутин наконец понял, что аристократку ему не обломать, и заметно поскучнел. В воздухе запахло скандалом. Анисья Ивановна продолжала мерно работать челюстями, поглощая блюдо за блюдом, освобождающиеся тарелки решительно отодвигая на край стола, иногда засовывала одну пустую посудину в другую, грозно выпячивая подбородок, останавливалась на несколько секунд, намечала очередную добычу, подвигала к себе полное блюдо и двигалась дальше. Она уже совсем отключилась от общей беседы, от ресторана, перестала замечать гостей, сидящих за столом, и прежде всего — Распутина, что, впрочем, устраивало «старца», глаза у Анисьи Ивановны осоловели, сделались тусклыми и довольными. А Распутин, хоть и поскучнел, обожжённый холодом аристократки, решил сделать новый заход. «Попытка — не
— Царицка мне даже ноги моет, — он вновь горделиво стукнул себя кулаком в грудь, — и не кочевряжится, как некоторые. Что ей говорю — то и делает.
— Враньё! — коротко и жёстко произнесла аристократка, не глядя на Распутина.
Тот чуть не задохнулся от такого «пассажа», ошпаренно открыл рот, с сипеньем втянул в себя воздух, стараясь одолеть жгучую пустоту, возникшую в нём, закашлялся.
— Как это враньё? — откашлявшись, спросил он.
— А так! — Аристократка вновь нетерпеливо пощёлкала пальцами — официант что-то не спешил нести счёт.
— Да у меня письма царицкины есть, — сказал Распутин. — И письма её дочек.
— Не будет царица возиться с таким быдлом, — жёстко закончила разговор аристократка.
— Это ею вот вышито, — Распутин рванул на себе ворот рубахи. — Собственноручно! А потом, я... я на жизнь могу зарабатывать своим причиндалом. — Пошатнувшись, он начал расстёгивать на себе штаны. — Не то что иные... Большие деньги могу...
— Быдло, оно и есть быдло, — проговорила аристократка, глядя мимо Распутина, «старец» для неё перестал существовать. — Стоит мне только сказать одно слово офицерам, — она покосилась на компанию фронтовиков, сидевшую за большим составным столом, — не только из какого-то припадочного — из кого угодно будут вышиблены мозги! Бедна Россия, коли у царского трона стоят такие мешки с навозом!
Она раскрыла изящную, с золотым обрамлением сумочку, вытащила оттуда пачку денег и бросила на стол.
Ловко обогнула кадку с фикусом — почему-то их очень любили ставить в ресторанах той поры, фикусы были обязательной принадлежностью всякого более-менее уважающего себя заведения — и вышла.
— Ты... ты... — задохнулся Распутин, помял пальцами горло — ему по-прежнему нечем было дышать, хмель бурлил, варился в мозгах, пьянил «старца», энергия, наполнившая его тело, была злой, сердце колотилось громко, надорванно — Распутину было обидно.
Так, как обращалась с ним эта дама, в последнее время не обращался никто — все эти аристократки, хвалившиеся своей голубой кровью и белой костью, покорно брали из его рук надкушенные огурцы и куски хлеба, со счастливейшим возвышенным видом доедали, и из глаз их не переставая сочился благостный свет; Распутин вылавливал им также хлеб и сухари из супа, совал в ладонь; если надо было, чтобы они целовали ему ноги — они целовали, если указывал на свою постель — раздевались и шли в постель. И вдруг эта строптивая московская дамочка!
— Ты... ты... ты... Ты оскорбила святого, — продолжал злиться он. — Это всё равно что у нищенки на церковной паперти отнять последний пятак. — Распутин возмущённо взвыл, подавился воздухом, с трудом проглотил его и снова взвыл. При этом он не забывал о деле, которым начал заниматься ещё при аристократке, — расстёгивал штаны.
Петли на новых штанах были прочные, хорошо обмётанные, пуговицы обжимали туго, каждая пуговица была загнана в петлю, словно патрон в ствол, — не выковырнуть, и Гришка кряхтел, стараясь справиться со сложной работой, пьяные пальцы не слушались его, пол уходил из-под ног.