Царственная блудница
Шрифт:
Сюда, в Работки, он вызвал свою камчатскую жену, на которой был когда-то женат насильно, но к которой успел привязаться. С ней прибыла целая компания молоденьких и хорошеньких камчадалок, которые некоторое время после смерти супруги составляли гарем стареющего помещика, но потом были им выданы за парней соседней деревни Чечениной. Старожилы-нижегородцы рассказывали, что потом долгие годы жителей Чеченина дразнили камчадалами и у половины из них были раскосые, узкие глаза.
В Санкт-Петербург Шубин наведывался лишь несколько раз за все годы, и то инкогнито. Не хотел государыне о себе напоминать и жил вообще очень тихо... Но каждый год, в день тезоименитства императрицы, гремели пушки, нарочно для этого поставленные у ворот работкинского имения, а старый хозяин, выйдя на крыльцо, салютовал шпагою и трижды выкликал во весь голос:
– Виват, Елисавет!
Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори,
1755 год
Дом, в котором находилось английское посольство, не видел еще приемов, равных по пышности тому, который сэр Уильям Гембори задал в честь помолвки своего племянника. Слухи об ужине, ожидавшем гостей, ходили баснословные, и русские, которые всегда не прочь пышно поесть, а также посланники других стран (строившие из себя утонченные натуры, но отличавшиеся не меньшим чревоугодием) с нетерпением ждали прибытия императрицы. После этого должны состояться танцы, а затем всех пригласят наконец-то к столу.
Атенаис Сторман – проще говоря, Афоня – ждала появления ее величества с особым чувством. Выражение плохо скрытого волнения и нетерпения на лице Никиты Афанасьевича доводило девушку до истинного исступления. Ревность кружила голову. Она то и дело нервически стискивала руки, пытаясь таким странным способом сдержать дрожь губ. Глаза ежеминутно готовы были наполниться слезами, и удерживалась от них Афоня лишь потому, что не желала привлекать к себе общее внимание. Ах, сколько раз она готова была разрыдаться, когда приседала в реверансе перед каким-нибудь русским вельможей и выслушивала, как ее рекомендует Гембори! Сначала он называл ее английское имя, потом упоминал о русских корнях – и, словно между делом, упоминал о родстве с Никитой Афанасьевичем Бекетовым. Тут глаза у его собеседников вытаращивались, словно они видели перед собой не самую обыкновенную, пусть и разряженную в пух девицу (две недели лучшие петербургские модистки трудились над бледно-зеленым – шелк цвета травяной нежности, так называлась ткань – роброном с чуть более темной нижней юбкою и оторочкою по вороту и рукавам валансьенским тускло-белым кружевом), а по меньшей мере чудо морское. Однако Афоня прекрасно понимала, что изумление сие к ней не имеет никого отношения, что изумлены гости именем Бекетова. Бегло улыбнувшись (а многие даже и на это не расщедривались!), они немедля забывали про жениха и невесту и принимались шнырять глазами по огромной посольской гостиной, выискивая Никиту Афанасьевича.
Тот держался стойко под обстрелом немыслимого количества любопытных взглядов и словно не слышал шепотка, который так и реял над головами собравшихся:
– Тот самый... тот самый Бекетов... красавец... наглец... храбрец... дерзец...
Вид у него был совершенно невозмутимый, бледное лицо напоминало маску, однако Афоня, привыкшая различать малейшие оттенки настроений человека, которого любила, видела, какого труда стоит ему невозмутимость. Конечно, несправедливая судьба приучила его к сдержанности, однако Афоня порой физически ощущала, как тяжело ему удержаться, чтобы не отвесить оплеуху какой-нибудь особо любопытной роже, которая замирала пред ним и принималась беззастенчиво разглядывать, словно он был не живым человеком со своими страстями и болями, а каким-то экспонатом петровской Кунсткамеры, вроде отрубленной головы Виллима Монса, помещенной в спирт ради вечного хранения, – мертвой, безжизненной, отстрадавшей и глубоко равнодушной к происходящему вокруг. Именно такое равнодушие тщился изобразить и Никита Афанасьевич, да только если ему и удавалось провести любопытных гостей, Афоню-то он обмануть не мог. Весь он словно бы вибрировал, как туго натянутая струна, от нетерпения, однако лишь только прозвучало известие:
– Прибыла императрица! – лицо его не дрогнуло ни единой чертой, но в то же время словно бы... ожило.
Краски жизни вернулись в эту бледную маску, и Афоня увидела перед собой совсем другого Никиту Бекетова. Он помолодел лет на пять, он сделался не просто красив – он сделался ослепителен... вот таким он был, наверное, в ту пору, когда рыжая Венера пленилась этим Адонисом и возвела его на ложе свое.
Афоне казалось, будто ей дали выпить яду, так страшно болело ее сердце. Муки ревности были ей знакомы и раньше, они всегда оживали при мысли о Елизавете, но прежние не шли ни в какое сравнение с тем, что девушка испытывала сейчас, при виде Елизаветы подлинной, а не воображаемой.
Афоня бросила на императрицу только один беглый взгляд перед тем, как склониться в реверансе, однако это бело-румяное лицо продолжало маячить перед ее опущенными глазами. Афоню раздирали два самых противоречивых чувства: восхищение и отвращение. Ей хотелось воскликнуть: «Какая она красивая!» – и одновременно: «Какая она старая!»
Елизавете Петровне было в ту пору сорок пять с небольшим, и семнадцатилетней Афоне, само собой, эта цифра казалась приметой глубокой, сокрушительной старости. Сияющая юность совершенно не способна смотреть в будущее, и многие молоденькие красотки, насмехавшиеся над внешностью и образом жизни императрицы, дотянув с годами до ее возраста, оказывались сущими развалинами, лишенными живых желаний и обремененными хворями, а также лютой ненавистью и завистью к молодежи. Этот трагикомический круговорот постоянно совершается в природе: юность насмехается над старостью и презирает ее, а старость ненавидит юность... оба конца этой вечной палки начисто забывают свое прошлое и не видят будущего...
Афоня смотрела на подол платья государыни, а видела ее улыбчивое лицо, ее синие глаза, ее изящный, маленький ротик, чуть приоткрытый в улыбке... Шея у Елизаветы была такая гладкая, и грудь пышно, дерзко поднималась над корсетом... Афоня ощутила себя плоской доской и чуть ли не впервые в жизни подумала, что обнимать ее тощие кости мужчине вряд ли окажется приятно. То-то причитала на примерке модистка, изо всех сил стягивая на ней шнуровку лифа: «Ваша фигура портит изысканный фасон моего платья, мисс! Здесь нужна грудь, ах, неужели нам придется сделать для вас подкладочки? Боюсь, этого не избежать!» В самом деле, Афоня знала, что ее груди приподняты двумя мягкими валиками, подложенными в лиф, именно поэтому они приобрели такие мягкие, округлые очертания, а без этого-то... Она ощутила, как предательские, столь долго сдерживаемые слезы наконец-то подкатили к глазам и... о боже мой! – одна из них капнула на широченный подол императрицы...
Афоня смотрела на темное пятно на бледно– зеленом шелке. Этот цвет ей что-то ужасно напоминал! Кажется, он называется «травяной нежности»? Ой, да ведь ее собственное платье точно такого же цвета!
Афоня, забыв о протоколе, не дозволявшем выпрямиться до тех пор, пока государыня не пройдет мимо или не заговорит с ней, подняла голову и узрела прямо перед глазами лиф императрицы, переходящий в нижнюю юбку более темного зеленого оттенка... Боже, да ведь точно такое сочетание цветов, как у нее! Разве что кружева вокруг выреза и под рукавам не тускло-белые, а вовсе нежнейшей, едва заметной зелени, словно цветочные бутоны.
Девушка вовсе не была искушена в тонкостях придворной жизни, но она принадлежала к женскому полу, а потому некоторые вещи знала и понимала просто потому, что с их знанием и пониманием представительницы этого пола появляются на свет. Даже не с материнским молоком впитывают – знают с того мгновения, как издали свой первый крик. Так вот – нет, ну просто не существует женщины, которая была бы в восторге, увидев точную копию своего наряда на другой. Чувство, которое их в это мгновение начинает обуревать, может быть названо яростью. И больше никак.
Именно ярость испытала Афоня в это мгновение – но тотчас на смену ей пришел ужас. До нее доходили слухи, мол, страсть к нарядам и к уходу за своей красотой у русской императрицы граничила с манией. Как говорится, всяким модам свойственно подвергаться преувеличению, переступая границы. У Елизаветы в позапрошлом году, при пожаре одного из ее московских дворцов, сгорело четыре тысячи платьев. Впрочем, их еще оставалось десятка полтора тысяч, да плюс полные сундуки туфель, шелковых чулок, сотни кусков французских тканей. Многие платья она не надела ни разу в жизни, потому что более всего любила светлые или белые материи, затканные золотыми или серебряными цветами, а темные так и оставались в шкафах. Впрочем, чтобы, господи помилуй, мимо нее не прошло ничто новое, прибывшее из королевства мод, она приказывала своим поверенным немедленно посещать все прибывающие в Санкт-Петербург корабли и покупать все новинки, привозимые ими: прежде, чем кто другой увидит, говорила Елизавета Петровна... И надо же, чтобы из всего изобилия нарядов для сегодняшнего бала императрица избрала именно этот! Бывают в жизни неприятные совпадения, но такого не могло измыслить самое пылкое воображение!