Царственная блудница
Шрифт:
А каково пострадавшему безвинно?.. Можно ли вообще тут выжить? И кто знает, жив ли тот человек, коего он, подпоручик Семеновского полка Булгаков, вот уж третий год пытается разыскать по всем острогам земли русской? Поиски его безуспешны, и все чаще приходит в голову, что нет больше на свете той бедовой головушки, на кою свалилось сначала счастье великое, а потом столь же великое страдание?..
Ни одного упоминания имени и участи Шубина в бумагах всех острогов, где побывал в его поисках Булгаков. Ни одного отклика на призыв:
– Кто здесь бывший лейб-прапорщик Алексей Шубин?
Полная тишина и безвестность! На это
Булгаков при упоминании черта даже не перекрестился – за время своих затянувшихся поисков столько раз поминал нечистого, что рука отвалилась бы, если непрестанно крестами обмахиваться.
Главное, имя Шубина было неизвестно даже в канцелярии сибирского губернатора. Кое– как удалось выяснить, что ордер об аресте и ссылке выписывал генерал-фельдмаршал Бурхард-Христоф Миних, сам уже несколько лет отбывающий ссылку в Пелыме. К нему был спешно отправлен курьер, и Миних, выговорив себе некоторые послабления и увеличение содержания, указал-таки место, куда он (по приказу самой императрицы Анны Иоанновны) заслал бедного прапорщика. Где-то на Камчатке.
Но где именно, об этом не ведал даже Мининх.
«Шубин, Шубин... – мысленно твердил Булгаков, словно заклинание. – Где ж ты, Алексей Шубин?! Конечно, тебя разжаловали, тебе было запрещено называться собственным именем, ты путешествовал от острога к острогу, от пересылки к пересылки под немыслимыми кличками, но почему не отзываешься, когда тебя выкликают на всю Россию?! Не значит ли это, что тебя и впрямь можно отыскать не на этом свете, а уже на том?»
Булгаков отвернулся от прекрасной долины, на зеленой глади которой отдыхал его взор, словно на просторной глади моря, и с тоской посмотрел на толпу народа, стоявшего в некоем подобии строя.
Мать честная, ну и рожи... И ведь каждый из них когда-то был человеком!
Чуть поодаль столпились узкоглазые бабы с таковыми же ребятишками. Кошмарная картина! А впрочем, нет, у малышни проглядывает в лицах нечто русское. Ведь эти болдыри [11] порождены ссыльными в сожительстве с камчадалками.
Бр-р!.. Булгаков содрогнулся. Только в самом страшном сне решился бы спать с такой узкоглазою!..
А разве жизнь здесь не похожа на самый страшный сон? Нет, еще неведомо, как ты сам повел бы себя, подпоручик Семеновского полка, когда бы этой вот далекой землей был положен предел всем твоим мечтаниям и надеждам, предел самой жизни и всему человеческому, что еще оставалось в тебе.
11
В старину так называли людей от смешанных браков русского человека и представителя какого-либо туземного азиатского племени.
Неведомо, каким стал бы ты. А потому – погоди судить! Не за этим тебя сюда прислали.
Булгаков мрачно кивнул сам себе.
Все, дальше ехать некуда. И в самом деле – некуда! Если и здесь, в земле Камчатке, не сыскать Шубина, придется возвращаться несолоно хлебавши. Ох, не пожалует его своей милостью матушка-императрица. А самой-то ей каково будет проститься с последней надеждою разыскать былую любовь? Ведь когда они повстречались с Алексеем Шубиным, она была всеми забытой, прозябавшей в безвестности царевной Елисавет, и представить ее взошедшей на престол казалось немыслимо!..
Что?
Булгакова даже шатнуло от внезапно поразившей его догадки. Немыслимо, немыслимо... а и впрямь! Шубин и помыслить не может, что его давняя возлюбленная теперь самодержица-императрица! Здесь и острожное начальство о смене власти не ведало – что ж говорить о ссыльных поселенцах? А ну, коли Шубин молчит и не отзывается лишь потому, что не хочет навлекать на свою многострадальную головушку новых гонений?
Надо попробовать... Попытка-то ведь не пытка!
Подпоручик Семеновского полка Булгаков выпрямился во весь свой немалый рост, развернул плечи – и гаркнул во всю глотку, как на параде:
– Виват, наша новая императрица Елизавета Петровна! Многая ей лета-а!
Тихо стало – ну ей-богу, слышно, как ветерок, что налетел с моря, гладил шелковую траву.
Потом раздалась разноголосица приветствий и криков «ура». Каждый из этих несчастных чаял облегчения своей участи с восхождением на престол новой государыни, тем паче – не какой-то там курляндской выскочки, а природной дочери самого Петра. Законной русской императрицы!
Булгаков вслушивался в нестройные выкрики и вглядывался в задубевшие от ветра и солнца лица. Сказывали, Шубин был некогда отчаянно красив, но сколько ж воды с тех пор утекло!.. Разве узнаешь его?
И, перекрывая разноголосицу, Булгаков опять гаркнул:
– Виват, Елисавет! Именем императрицы Елизаветы Петровны – отзовись, лейб-прапорщик Алексей Шубин!
Люди заволновались, принялись переглядываться недоверчиво. Неужто нет среди них такого?
Булгаков смотрел, затаив дыхание. Наконец не выдержал, снова воззвал:
– Виват, Елисавет!..
И осекся. Раздвинув впереди стоявших, из задних рядов вышел седой человек. Распрямил согнутые плечи, и сразу стало видно, что некогда пролегала меж ними та самая косая сажень, которая делает человека статным и неколебимым богатырем.
– Я Алексей Шубин.
Подпоручик Семеновского полка Булгаков провел рукой по глазам.
Да, сказывали, Шубин был некогда отчаянно красив...
И вот так же провела рукой по глазам императрица, когда, спустя три месяца, промчавшись сменными тройками десять тысяч верст, загоняя насмерть лошадей, Булгаков привез Шубина в Санкт-Петербург.Бог весть, чего ждали былые любовники от этой встречи! Однако если Елизавета Петровна, сделавшись императрицею, осталась прекраснейшею из женщин, то перед нею встал преждевременно постаревший, изможденный человек с обезображенным оспою лицом...
Прошедшее вернуть оказалось невозможно. Тем более что в сердце Елизаветы Петровны давно царил другой – Алексей Разумовский, ее тайный супруг. Но почести человеку, пострадавшему лишь за свою любовь, воздали сполна. Алексея Яковлевича Шубина, вновь зачислив в Семеновский полк, произвели в генерал-поручики; наградили орденом Святого Александра Невского; пожаловали поместье – любимое императрицею богатое нижегородское село Работки, когда-то подаренное ей отцом при рождении, с прилегающими к нему деревнями; определили пенсию. Поскольку здоровье Алексея Яковлевича было окончательно подорвано каторгою, то службе и пребыванию при дворе он предпочел участь провинциального помещика.