Царственная блудница

Арсеньева Елена

Отчего-то это весьма возбудило кавалера– мадемуазель. После бала он вернулся к графине де Рошфор, весь снедаемый непонятными желаниями. И когда прекрасная дама подступила к нему с намерением помочь раздеться, сменить юбку на панталоны, и поощрительно провела рукой по его голове, д’Эон наконец-то понял, чего ему так страстно захотелось!

Кончилось тем, что именно он раздел графиню де Рошфор, а не она его.

«Мадемуазель» наконец-то стал мужчиной!

О последней сцене наш герой предусмотрительно умолчал. Он понимал, что императрица прежде всего – женщина, а женщины терпеть не могут узнавать, что до них сердце их любовника принадлежало еще кому-то. Они ждут от мужчины опыта и изощренности, однако желают видеть его сердце этакой tabula rasa. Загадочные, загадочнейшие существа, право слово! Впрочем, д’Эон, который иногда принимал дамское обличье, относился к этим странностям вполне спокойно. А еще он умолчал о том, что господа де Конти и де Сен-Фуа были связаны с секретной службой маркизы де Помпадур. Узнав, что ей надобен агент для поездки в Россию – сверхсекретный агент, которому предстоит обмануть бдительность английской «черной лисицы» и преодолеть препоны, выставляемые Бестужевым! – они решились рекомендовать смелый ход...

Спустя три недели д’Эон был вызван в Версаль, где маркиза де Помпадур и принц де Конти от имени короля сделали ему предложение поступить на службу в тайную полицию и посвятить себя шпионажу во имя отечества и короля. Д’Эон пришел в восторг! Он внезапно понял, что нашел свое призвание. Оказывается, он принадлежит к числу тех людей, которые, как говорят французы, обожают «совать палец между деревом и корою», то есть вмешиваться в чужие дела. Желательно – в дела государственные. А после случайной интрижки с королем он ощутил себя настоящим авантюристом. И радостно кинулся навстречу новым интригам – в Россию...

Елизавета внимательно выслушала рассказ, не переставая поглаживать грудь и шелковистые плечи кавалера. «Сейчас она спросит, как я сделался l’espion, – подумал д’Эон с опаской. – А может, не спросит? Говорили, она не может надолго сосредоточиться на делах...»

– А скажи, милый, кто тебя научил так целоваться? – спросила она, когда кавалер умолк, и д’Эон понял, что, хотя Елизавета и впрямь не может надолго сосредоточиться на делах, опасаться ненужных вопросов все же стоит... Он вспомнил о мадам де Рошфор, но изобразил непонимающий вид:

– Как – так?

– Да так, чтобы кавалер ласкал даму своим язычком, когда целует ее, да мало того – чтоб оным языком ее языка касался?! Экое нахальство! – произнесла Елизавета с видом оскорбленной невинности.

Д’Эон подивился было этому ханжеству, вспомнив громкую славу императрицы и, к слову сказать, ее маменьки (да и папенька был хор-рош!), но потом сообразил еще кое-что. И в Париже, и здесь, в Петербурге, его уже предупреждали о загадочной, двойственной природе императрицы. Это была и распутница, и монахиня. По неутомимости в постели она могла дать фору любой полковой шлюхе, однако... однако в какой-то церкви она вдруг заметила, что ангелы, окружающие образ святого Сергия, слишком напоминают купидонов, – и тотчас приказала прокурору Святого Синода исправить этот недосмотр. Фрески церкви были переписаны.

Подумав об этом, Д’Эон отнесся к вопросу более снисходительно и пояснил, что это никакое не нахальство, а французский поцелуй. Во Франции все целуются так и только так!

– Разве ваше величество не согласны, что целоваться по-французски гораздо слаще, чем просто ласкаться губами, и любовники становятся друг другу очень близки, так близки, что ближе некуда?

Елизавета задумчиво кивнула:

– Французский поцелуй, говоришь?..

И она приникла к губам кавалера, как бы стремясь доказать ему, что вполне усвоила иноземную манеру целоваться, это во-первых, а во-вторых, что хочет стать ему очень-очень близкой... Д’Эон отвечал со всей возможной пылкостью, втихомолку мечтая о такой же близости между Россией и Францией, douce France, и ему казалось, что он держит в объятиях не русскую императрицу, а саму эту страну, такую загадочную, такую непостижимую, такую податливую... и такую недоступную!

Санкт-Петербург, дом английского посла Гембори,

1755 год

Елизавета смотрела на Гембори, с трудом подавляя испуг. Создавалось впечатление, что англичанин знает каждое слово, которое было произнесено во время этой нежной и очень, очень тайной сцены. Но откуда, каким образом?!

Ее мысли перебил возглас Бестужева, который, по всему, не был в курсе подлинной личности Лии де Бомон, а потому с интересом наблюдал все то, что происходило между ней и Бекетовым:

– Поглядите-ка, матушка-государыня, Никитка наш разошелся... да он не с ума ли сошел? Одичал в деревне напрочь! Кто ж так с дамами обращается?

В самом деле, обхожденье Бекетова с прелестной француженкой более напоминало обращенье с мужчиною. Никита Афанасьевич задиристо толкал ее в бок, хлопал по плечу, нелепо подмигивал, подталкивал, норовя наступить сапогом на воздушный шелк юбки... Лия де Бомон сторонилась его как могла, ее перемещения по гостиной напоминали метания существа загнанного, бесплодно пытающегося спастись бегством, но Бекетов не отставал. Иногда он бросал взгляды в сторону императрицы – вроде бы украдкой бросал, но она не могла их не замечать.

– Что это с нашим Никиткою? – пробасил подошедший Петр Шувалов. – Руки распустил не в меру. Того и гляди, потащит мамзель на диванчик, юбку задерет да и вжарит промеж ног! А она, гляди, кобенится, а сама вроде бы и не прочь? Другая давно бы уже вдарила ему по мордасам, а эта манит, манит мужика, задорит его!

Шувалов вообще был груб, а сейчас от изумления и беспокойства вовсе потерял над собой всякую власть: что приходило на ум, то мигом перескакивало на язык. Елизавета Петровна в другие минуты одернула бы его, а сейчас словно и не замечала ничего, кроме блеска глаз Бекетова, его напряженной улыбки, его разгулявшихся рук и этих странных переглядок с Лией, то есть с Шарлем...

В не меньшем остолбенении, граничившем с ужасом, наблюдала за происходящим Афоня. Человек, которого она любила, словно бы лишился ума в одночасье. Он не обращал внимания на императрицу, а повлекся за той, которую Афоня уже зачислила было в подруги. Да как повлекся! Просто-таки полетел!

Бедная девушка совершенно ничего не понимала. Конечно, любовь с первого взгляда – вещь самая обыкновенная, она и сама, например, влюбилась в Никиту Афанасьевича сразу, как только его увидела... а все же то, что извинительно и естественно для сердца девичьего, странно и нелепо видеть в поведении мужчины.

«А что ж она его не осаживает? – изумлялась Афоня. – Вроде бы даже и завлекает...»

Вдруг девушка вспомнила, как она этой загадочной польке жаловалась: любимый-де влюблен в другую, – а та, коварная, поддакнула, мол, кабы могла навредить сопернице вашей, то непременно навредила бы, а вам бы помогла.

Хорошенькая помощь! Сама соперницей стала! Поистине – медвежья услуга!

– Ну это уж, знаете ли, вовсе все границы переходит, – пробормотал в это мгновение Гембори. – У вас, у русских, есть поговорка, всяк-де с ума по-своему сходит, и я весьма снисходительно отношусь к слабостям человеческой натуры, тем паче что и в английской королевской се... то есть я ничего не хотел сказать, кроме того, что и в самых высокопоставленных семействах издавна... э-э... – Он хитровато прищурился: – Ну что ж, и в Писании сказано, что ниже пояса все грех... Да, я, значит, готов смириться с тайными слабостями и пороками, но вряд ли стоит их на всеобщее обозрение выставлять! Ну, вывел бы господин Бекетов его в другую комнату, ну...