Царственный паяц
Шрифт:
деревне», «Трактовка»). Более того, стихотворение «Высшая мудрость» было ранее
опубликовано в альманахе «Поэзоконцерт» (1918) под названием «Поэма жизни:
Отрывок 28-й». Оставляя замысел поэмы неисчерпанным, Северянин в стихотворении
«Финал» пояснял: «Поэма жизни — жизнь сама!»
В рецензии А. Бахраха говорилось, что Северянин «во время оно закончил делать
свое, ценное. Ныне регресс превратился в падение. <...>. Все те же надоевшие нюансы,
фиоли, фиорды, фиаско,
самовосхваление: “я - соловей, я так чудесен”...» По мнению Бахраха, «времена
меняются, земля вертится, гибнут цари и царства... а Игорь Северянин в полном и
упрямом противоречии с природой безнадежно остается на своем старом засиженном
15
месте <...>. Открываешь книгу, и просто не верится, что на ней пометка “1923”».
Несмотря на то что с момента написания книги до ее издания прошло пять лет,
рецензент воспринимал стихи в издании 1923 г. вообще как анахронизм: «Северянина-
поэта, подлинного поэта, было жалко. От Северянина-виршеслагателя, автора книги
поэз “Соловей”, делается нудно, уныло»28.
Совсем иначе расценивал стихи этого периода эстонский поэт, затем профессор
русской литературы Вальмар Адамс. В 1918 г. он был
27
Одоевцева И. На берегах Сены. М., 1989. С. 16.
28
А. Б. <Рец.> //Дни. Берлин, 1923. 18 марта.
редактором газеты «Молот» и часто встречался с Северяниным, о котором дружески
вспоминал: «...как он писал стихи! За обеденным столом, во время беседы, экспромтом,
– ведь это, что ни говори, биологическое чудо. А какой голос! Однажды в грозу он
читал мне стихи под каким-то подобием античного бельведера, уж не помню где, — так
он перекрывал гром! Или, случалось, после обеда он сидел у камина и пел одну за
другой оперные арии — в доме стены тряслись»29.
И все же для Северянина возвращение в провинциальный эстонский поселок или
озерную глушь было подчас безрадостным. Здесь он оказывался не только вдали от
России, но и от основных центров русской эмиграции - Берлина, Парижа, Праги...
Возможно, тогда, пытаясь сохранить память об утраченной родине, о прежней жизни
или, говоря словами Романа Гуля, «унести с собой Россию», молодой, едва
тридцатипятилетний Северянин углубился в мемуары и автобиографические романы в
стихах («Падучая стремнина», 1922; «Роса оранжевого часа», 1925; «Колокола собора
чувств», 1925 и др.).
Его гастрольные поездки в Берлин, Париж, Прагу, Белград и другие города
приносили небольшой доход и ощущение читательского внимания.
«За эти годы, — рассказывал Северянин в письме В. И. Немировичу-Данченко, - мы
побывали
живем в своей деревушке у моря. Живется трудненько, заработков никаких, если не
считать четырех долларов в месяц из “Сегодня”. До сих пор, слава Богу, помогало
Эстонское Правительство, благодаря которому мы кое-как и существовали. Однако
нельзя ручаться за это впредь. Писатель я никакой, поэтому заработать что-либо
трудно. Как лирик не могу много заработать: никому никакая лирика в наше время не
нужна, и уж во всяком случае она не кормит. До сих пор мучает меня долг
проф<ессору> Заблоцкому (12 долл<аров>), но отдать, при всем желании, никаким
образом не могу. И нет даже надежд, т. к. книги не выходят, вечера дают такие гроши,
что едва на дорогу хватает».
Многим запомнился поэзовечер в зале «Шопен» в Париже 27 февраля 1931 г., где
Северянин читал стихи из книги «Классические розы». Марина Цветаева,
присутствовавшая на выступлении, писала С. Н. Ан- дрониковой-Гальперн 3 марта
1931 г.: «Единственная радость <...> за все это время - долгие месяцы - вечер Игоря
Северянина. Он больше чем: остался поэтом, он - стал им. На эстраде стояло
двадцатилетие
29
Памяти Вальмара Адамса//Русская мысль. 1999. 4—10 ноября.
С. 18.
<...> первый мой ПОЭТ, т. е. первое сознание ПОЭТА за 9 лет (как я из России)»30.
Цветаева воспринимала новые стихи Северянина в широком контексте -
двадцатилетия его творчества. В неотправленном письме Северянину она создала
своеобразный гимн русским поэтам — невольным изгнанникам: «Это был итог.
Двадцатилетия. (Какого!). Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня,
ибо другие (все!) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Двадцать лет
16
назад! — Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет - он или время? И
перетянул он: — Вы.
Среди стольких призраков, сплошных привидений - Вы один были жизнь: двадцать
лет спустя. <...> Вы выросли, Вы стали простым, Вы стали поэтом больших линий и
больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто — природу, Вы,
наконец, раз-наря- дили ее...
И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:
И сосны, мачты будущего флота...
Ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки»31.