Царство небесное силою берется
Шрифт:
— Это всего лишь Пресвитер, — сказал он. — Он болен. Не обращай внимания. Он только смотрит, не более того, и он очень милый. — Его рука впилась в плечо Таруотеру, а губы подобрались в страдальческой полуулыбке.
— Все то, что я мог бы сделать для него — если от этого была бы хоть какая польза, — я сделаю для тебя, — сказал он. — Теперь ты понимаешь, почему я так рад, что ты здесь?
Мальчик не слышал ни слова из того, что он сказал. Мышцы шеи у него напряглись, как корабельные канаты. Слабоумный был уже не далее чем в пяти футах от него и с каждой секундой подходил все ближе, все с той же кособокой ухмылкой на лице. Внезапно Таруотер понял, что ребенок узналего, что сам старик с небес внушил этому полудурку, что перед ним посланник Божий, явившийся, дабы проследить
— Пошел вон! — завопил Таруотер. Его рука выстрелила вперед, как хлыст, и отшвырнула детскую ладошку прочь. Малыш испустил пронзительный вопль, на удивление громкий, и тут же вскарабкался вверх по отцовской ноге, цепляясь за пижамную куртку, в мгновение ока оказавшись едва ли не на уровне учительского плеча.
— Тихо, тихо, — сказал учитель, — все хорошо, замолчи, все в порядке, он не хотел тебя обидеть. — Он перебросил малыша себе за спину и попытался спустить его на пол, но тот продолжал висеть, вцепившись обеими руками, тычась головой отцу в шею и не спуская глаз с Таруотера.
Мальчику вдруг показалось, что учитель и его сын — единое целое. Лицо у учителя было красное и страдальческое. Казалось, что ребенок был какой-то уродливо деформированной частью его тела, которая некстати показалась наружу.
— Ты к нему привыкнешь, — сказал он.
— Нет! закричал мальчик, этот крик как будто давно лежал под спудом где-то у него внутри и томился в неволе, а теперь прорвался наружу.
— Я к нему не привыкну! У меня никогда не будет с мим ничего общего! — Он сжал руку в кулак и поднял кулак вверх. — Ничего общего! — крикнул он еще раз, и слова прозвучали отчетливо, ясно и дерзко, как вызов, брошенный и лицо безмолвному противнику.
ЧАСТЬ II
ГЛАВА 4
После четырех дней с Таруотером учительский энтузиазм угас. Более резких формулировок он избегал. Энтузиазма поубавилось уже в первый день, и только упрямая решимость добиться своей цели хоть как-то его поддерживала; и хотя учитель знал, что на одном упрямстве далеко не уедешь, он все же решил, что в данном случае оно-то как раз ему и поможет. Всего полдня ушло у него на то, чтобы понять: старик сделал из мальчика настоящее чудовище, и переделывать придется все, начиная с фундамента. В первый день энтузиазм придавал ему сил, но с тех пор как на смену ему пришло упрямство, сил стало катастрофически не хватать.
Было всего восемь часов вечера, но он уже отправил Пресвитера в постель и сказал мальчику, что тот может пойти к себе в комнату и почитать. Он купил ему книг, да и многого другого, для ликвидации самых злостных пробелов. Таруотер ушел в свою комнату и закрыл за собой дверь, не сказав, будет он читать или нет, а Рейбер пошел спать, но от усталости все никак не мог уснуть и лежал, наблюдая, как в прорехах живой изгороди перед окном меркнет вечерний свет. Он не стал снимать слуховой аппарат на тот случай, если мальчик попытается сбежать: тогда он сможет услышать его и пойти за ним следом. Последние два дня вид у мальчика был такой, словно он вот-вот уйдет из дома, и не просто уйдет, а сбежит — тайком, ночью, когда никто за ним не погонится. Это была уже четвертая ночь; учитель лежал и думал о том, как же она непохожа на первую, и на лице у него застыла недовольная гримаса.
Всю первую ночь до самого рассвета он просидел рядом с кроватью, на которую в конце концов, даже не раздевшись, рухнул мальчик. Он сидел, и глаза его горели как у человека, который нашел сокровище и даже не успел еще поверить в то, что находка его — взаправдашняя, на самом деле. Он снова и снова окидывал взглядом разметавшегося на кровати худенького мальчика, который, казалось, был придавлен усталостью настолько неизбывной, что подняться с постели ему уже не суждено. Он всматривался в черты его лица, и его охватывал острый прилив радости от осознания того, что племянник в достаточной степени на него похож, чтобы сойти за сына. Тяжелые башмаки, поношенный комбинезон, жуткая засаленная шляпа вызывали в учителе жалость и боль. Он думал о своей несчастной сестре. Единственную истинную радость в жизни она познала только тогда, когда у нее появился любовник, от которого она и родила этого
Когда посреди ночи Рейбер в первый раз открыл дверь и увидел лицо Таруотера — белое, искаженное неведомым и неутолимым голодом и гордыней,— он на секунду застыл как вкопанный: ему показалось, что он спит и видит страшный сон, в котором лицом к лицу столкнулся с собственным отражением в зеркале. Лицо, на которое он смотрел, было его собственным лицом, но глаза были другие. Глаза студента, вкрай затопленные чувством вины. Он тут же метнулся назад, к себе в комнату, за очками и слуховым аппаратом.
Сидя в ту первую ночь у кровати, он понял, что в этом мальчике есть какой-то жесткий, неуступчивый стержень, который не ослабевает даже во сне. Он спал, оскалив зубы и зажав шляпу в кулаке как оружие. Рейбера стала мучить совесть, что все эти годы он совсем не думал о мальчике, бросил его на произвол судьбы, не вернулся и не спас его. Ком встал у него в горле и защипало в глазах. Он поклялся наверстать упущенное, дать мальчику все то, что дал бы собственному сыну, если бы у него был сын, на которого имело смысл тратить время и силы.
На следующее утро, пока Таруотер спал, он сбегал в магазин и купил ему приличный костюм, клетчатую рубашку и красную кожаную кепку. Он хотел, чтобы, проснувшись, мальчик первым делом увидел новую одежду, новую одежду как символ новой жизни.
Прошло четыре дня, и все эти вещи по-прежнему лежали нетронутыми в коробке на стуле в его комнате. Мальчик смотрел на них так, будто со стороны учителя предложение надеть их было равносильно просьбе выйти на улицу голым.
По всему, что говорил или делал мальчик, было заметно, кто его воспитал. Едва ли не каждый его жест рождал в Рейбере неподконтрольное, из глубины идущее чувство раздражения, поскольку на каждом жесте стояло выжженное стариком клеймо независимости — независимости не созидательной, но иррациональной, заскорузлой и темной. Примчавшись поутру в дом с покупками, Рейбер подошел к постели, положил руку на лоб спящего мальчика и решил, что у того жар и что ему стоит остаться в постели. Он приготовил завтрак и на подносе принес к нему в комнату. Когда он появился в дверях с Пресвитером в кильватере, Таруотер, сидя в постели, расправил шляпу и натянул ее на голову.
— Может, не стоит пока надевать шляпу? Поваляйся-ка ты еще в постели,— сказал Рейбер и одарил мальчика такой радушной и приветливой улыбкой, какой, по идее, тот за всю свою жизнь ни разу не видел.
Мальчик улыбки не оценил, вообще не проявил никакого интереса к хозяину дома и продолжал натягивать шляпу. Потом он перевел взгляд на Пресвитера, и в глазах у него мелькнуло какое-то странное выражение. На малыше была черная ковбойская шляпа, он таращил глаза из-за ободка мусорной корзины, которую прижимал к груди. В корзине он хранил камень. Рейбер вспомнил, что вчера вечером Пресвитер явно действовал Таруотеру на нервы, и поэтому свободной рукой он отодвинул ребенка назад, чтобы тот не смог попасть в комнату. Потом он зашел сам, закрыл за собой дверь и запер ее. Таруотер мрачно посмотрел на закрытую дверь, как будто и сквозь нее продолжал видеть малыша, прижимающего к груди свою корзину.