Царство небесное силою берется
Шрифт:
Он, как сумасшедший, принялся ощупывать все вокруг себя, похлопывать по карманам куртки, по голове, груди, пытаясь найти рычажок и избавиться от этого голоса. Затем он наконец нашел нужную кнопку и резко нажал на нее. Темная тишь опустилась на него, словно плащ, которым он укрылся от дикого порывистого ветра. Не чувствуя под собой ног, он опустился на землю и какое-то время тихо сидел под кустом. Потом вдруг вспомнил, зачем он здесь, и испытал такое отвращение к мальчику, которое, ощути его Рейбер раньше, заставило бы его содрогнуться. Теперь ему хотелось только одного — вернуться домой и упасть в постель, вне зависимости от того, вернется мальчик или исчезнет навсегда.
Он вылез из кустов и пошел по направлению к фасаду. Выйдя в переулок, он увидел,
Мальчик стоял и смотрел прямо на него, и лицо у него было невероятно подвижным, как будто шок отразился на нем не сразу, а ложился пластами, придавая лицу все новые и новые выражения. В следующую секунду он несколько неуверенно поднял руку, что, вероятно, должно было означать приветствие. Казалось, что, увидев Рейбера, мальчик не просто испытал облегчение — он готов был уцепиться за учителя, как утопающий за соломинку.
Выражение лица у Рейбера было каменным, как обычно, когда бывал выключен слуховой аппарат. Выражения лица
мальчика он не заметил. Гнев стер все, кроме общих очертаний фигуры Таруотера, а они, как казалось Рейберу, выражали одну сплошную страсть к неповиновению, бороться с которым не представлялось возможным. Он грубо схватил мальчика за руку и потащил за собой. Оба шли очень быстро, будто спешили как можно скорее и как можно дальше уйти от молельни. Когда они отошли в дальний конец квартала, Рейбер остановился, рывком развернул мальчика и свирепо посмотрел ему прямо в глаза. Ярость не позволила ему заметить, что в первый раз за все это время в глазах у мальчика было что-то похожее на покорность. Он включил слуховой аппарат и резко сказал:
— Надеюсь, представление тебе понравилось.
Губы у Таруотера дернулись, потом он пробормотал:
— Я только затем туда пошел, чтобы плюнуть им в рожи. Учитель все так же смотрел ему в лицо:
— А мне так не кажется.
Мальчик ничего не ответил. Казалось, что там, внутри, что-то поразило его до глубины души, так что язык до сей поры отказывался ему повиноваться.
Рейбер отвернулся, и они молча пошли дальше. Пока они шли домой, Рейбер в любую минуту мог положить руку мальчику на плечо, тот бы руки не сбросил, но учитель не сделал этого. В нем проснулась былая злость и пульсировала в голове. Он вдруг вспомнил тот день, когда со всей ясностью представил себе, какое будущее ждет Пресвитера. Он вспомнил, как стоял и не отрываясь смотрел на доктора, а доктор был похож на быка, бесчувственного и безразличного, и мысли его были уже заняты следующим пациентом. Доктор сказал:
— Вы должны быть благодарны, что хотя бы со здоровьем у него все в порядке. Мне доводилось видеть младенцев, которые родились слепыми или без рук и без ног, а у одного и вовсе — незакрытая грудная клетка и сердце снаружи.
Рейбера повело в сторону, он едва не ударил доктора.
— Как я могу быть благодарен, — прошипел он, — когда один, всего-то навсего один-единственный ребенок мог родиться с неприкрытым сердцем?
— Ничего другого я вам посоветовать не могу, — сказал доктор.
Таруотер тихо шел за ним, но Рейбер так ни разу и не посмотрел на него. Его гнев, казалось, разворошил прошлое, похороненное глубоко внутри и не беспокоившее его вот уже много лет, и вот теперь оно очнулось и все ближе и ближе подбиралось к и без того слабым корням его спокойствия. Когда они добрались до дома, Рейбер открыл дверь и немедленно отправился в постель. Он даже не обернулся и не посмотрел на побледневшее, измученное, выжидающее лицо мальчика, когда тот слегка задержался на пороге, как будто ждал, что вот сейчас его пригласят войти.
ГЛАВА 6
На следующий день он понял, что упустил свой шанс, но было уже слишком поздно. Лицо Таруотера снова закаменело, а металлический блеск в его глазах напоминал о железной двери сейфа, взломать который нечего и пытаться. Рейбер с пугающей ясностью ощущал, как его внутреннее «я» четко поделилось на две части: по одну сторону остался фанатик,
Часть пути совпала с местами их ночной прогулки, но по этому поводу ничего сказано не было. О том, что произошло, напоминали только круги под глазами у Рейбера.
Пресвитер ковылял рядом, то и дело присаживаясь, чтобы поднять с земли какую-нибудь дрянь, а Таруотер, во избежание скверны, шел поодаль, в добрых четырех футах в сторону и чуть впереди. «Мое терпение безгранично, мое терпение безгранично», — повторял про себя Рейбер.
Музей находился по другую сторону от городского парка, через который они еще не ходили. Когда они дошли до парка, мальчик побледнел, словно был поражен тем, что в центре города может расти лес. Зайдя в парк, он остановился и стал оглядывать огромные деревья, чьи древние ветви шелестели и переплетались над головой. Сквозь них проникал солнечный свет и пятнами усеивал бетонные дорожки. Рейбер понял, что мальчика что-то беспокоит. А потом догадался, что это место напоминает ему Паудерхед.
— Давай-ка присядем, — сказал учитель.
Ему одновременно хотелось и передохнуть, и как следует присмотреться к взволнованному состоянию мальчика. Он сел на скамейку и вытянул ноги. Пресвитер тут же взобрался к нему на колени. Шнурки у него оказались развязаны, и Рейбер принялся завязывать их, на какое-то время перестав обращать внимание на мальчика, с нетерпеливым выражением стоящего рядом. Закончив завязывать шнурки, учитель оставил малыша сидеть у себя на коленях, тот раскинулся поудобнее и расплылся в улыбке. Его светлая макушка как раз пришлась учителю под подбородок. Рейбер смотрел поверх нее, ни на чем конкретном не сосредоточив измяла. Потом он закрыл глаза и в темноте, которая отгородила его от остального мира, забыл о присутствии Таруотера. Внезапно его снова охватил и зажал в тиски мучительный и ненавистный приступ любви. Не следовало ему брать малыша на колени.
Его лоб покрылся капельками пота; вид у него был такой, как будто его гвоздями приколотили к этой скамейке. Он знал, что стоит ему только преодолеть эту боль, встретить ее лицом к лицу и одним грандиозным усилием ноли отказаться ее замечать — и он будет свободен. Обеими руками он крепко обнял Пресвитера. Источник боли был именно здесь, но здесь же был и ее предел, способ утолить ее и утешить. Он понял это в один из самых кошмарных дней своей жизни, когда попытался утопить малыша.
Он привез его на пляж, за двести миль от дома, намереваясь, как только представится такая возможность, разыграть несчастный случай и вернуться домой осиротевшим. Стоял прекрасный тихий майский день. Пляж, почти пустой, плавно переходил в степенную громаду океана. И ничего кругом не видно, кроме бескрайней океанской дали, и неба, и песка, и еще какой-нибудь маленькой, словно из палочек составленной, человеческой фигурки вдалеке. Он посадил Пресвитера на плечи и, когда вода дошла ему до груди, подкинул радостно хихикающего ребенка в воздух, а потом быстро опустил в воду, спиной вперед, и держал его там, глядя не вниз, на то, что делал, а вверх, на невозмутимое, ко всему безразличное небо, не то синее, не то белое.