Целитель, или Любовь с первого вдоха
Шрифт:
— Что будешь делать, Аверин? — спросил Серый, плотоядно осматривая блондинку.
— Выжигать, — жестко отрезал, протянув девушке ладонь. Официантка ухмыльнулась довольно и согласилась пойти со мной. По пути к выходу я подбросил пару крупных купюр администратору, чтобы ее отпустили домой пораньше.
До сих пор помню, как мы уходили, и Серый, как-то очень странно улыбаясь, разглядывал исподлобья ту дешевую давалку.
— Правильно, — бросил он нам вслед, и мне показалось, что от его слов в спине остались дырки. Хорошо, что после
Неправильно. Неправильно! Хотелось орать.
Да только больно было слишком, словно меня ударили кувалдой по ребрам. Хотелось мгновенно все забыть, вычеркнуть, выжечь…
В такси мы с блондинкой бешено целовались. В голове пульсировало до тошноты, что моя Веснушка меня променяла на старый кошелек. Горько и неприятно. Ядовито до ужаса, но я все равно мучил себя дальше. Потащил девушку в комнату с целью трахнуть на простынях, что пропахли другой женщиной, чтобы уничтожить в себе память. Чтобы убить больную любовь.
Она ведь не настоящая. Не бывает так — с первого взгляда. Не бывает!
Бы-ва-ет… Со мной… бывает.
Вот почему Веснушка не призналась, кто она, и не спросила моего имени. Потому что понимала — все это временно. Ведь не знала, что я не бедный, потому и выбрала не меня. Стерва продажная! А казалась такой чистой и искренней.
В тумане бешеной, отравленной страсти казалось, что слышу ее голос. Кончаю, корчась от боли и воя в потолок, но все не то — внутри словно пропасть разверзлась, а девка, что стонала подо мной — банальная резиновая кукла.
Таких, подобных пустышек, потом были сотни-тысячи… в попытке забыть одну.
И больше я не искал счастье, не пытался стать правильным, пользовался бабами, как игрушками. Брал, а потом менял на более свежую, но все равно не получал нужного удовольствия. Не заполнялась пустота. Все не то. И так много лет, скидывая на гиперсексуальность, на нелепую болезнь, пока не вдохнул в узком коридоре запах нужной женщины, пока не утонул в серебре глаз Арины.
Смешно, у них с Веснушкой даже имена созвучные. Насмешка судьбы.
Да, она моя, я чувствую, как чувствовал тогда с Веснушкой — в кафе, на берегу, на крыльце…
Но они разные. Та, Ира, сияла, как лучик солнца, а эта, Арина, темная, мрачная, но такая манящая. И никаких веснушек…
Но за что буду каяться перед Ласточкой? Что бабка пытается мне донести своими появлениями? Я ведь нигде еще не стратил, хоть и держался из последних сил, но был верен девушке. Разве что с Крис. Тот самый срыв, когда Арина отвернулась от меня, отказалась, а духу противостоять природе у меня не хватило.
Но мы же с Ласточкой не были тогда вместе. Разве это считается за измену?
Глава 24
Ласточка. Наши дни
Давид
Молча оставляет пакет на комоде, что ближе всего к выходу, и уходит не проронив и слова.
Я не держу. Ураган в душе у меня такой силы, что способен с ног сбить. Если не узнал за все это время Веснушку, не сопоставил воспоминания — значит, не так я ему и важна была тогда.
Зачем терзаться из-за предателя, которому все равно? Да и не смогу простить, перед глазами до сих пор стоит та сцена из общежития. До того корчит душу, что тяжело дышать.
Вот только сердце мотается между ребрами и не слушает мою волю. Страдает, кровью обливается, сжимается от одной мысли, что Давид возьмет и уйдет навсегда.
Жалею, что позволила ему себя трогать, что поддалась снова на уговоры и ласки, что растеклась под его ладонями и горячими поцелуями, как последняя шлюха. Не хочу быть слабой и беспомощной, но он делает меня такой.
Значит, нужно держаться подальше.
Но держаться слишком далеко не выходит.
С Авериным мы сталкиваемся в гостиной, когда я, закрыв кое-как главу из книги в процессе, спешу к детям, чтобы почитать им перед сном.
— Уснули, — шепчет он, замирая напротив. — Мы не хотели тебе мешать. Они умылись, и я им сказку почитал.
— Ты не должен, Давид.
— А что должен? — подступает, заставляя меня отойти. — Прятаться от тебя, боясь ранить, и игнорировать твоих детей?
— Возиться с нами не должен, — выдыхаю. Ладони холодеют, прижимаю их к стене, влипая в нее спиной.
Давид еще приближается, оставляя между нами звенящие миллиметры.
— А я хочу, — шевелит губами. — Тревожиться, когда вам плохо, баловать мелочами, смешить до слез. Не спать ночами, когда болеете. Хочу быть частью…
— Не нужно, — перебиваю.
— Кому не нужно? Тебе? Скажи честно, — наклоняется, — я тебе не нужен?
Захлебываюсь словами, щедро приправленными обидами. Он ведь искренне не понимает, почему я дистанцируюсь.
— Скажи… — припирает меня стене, без возможности сбежать, — почему? Только не ври, что причина в муже, которого нет. Причина во мне. Я прав?
— Давид, я устала, — чтобы не касаться его груди руками в попытке оттолкнуть, все еще держу ладони на стене. Пальцы трясутся от волнения, все тело пробирает озноб.
Знаю, что сейчас он меня не тронет, но все равно испытываю ощущение, что жрет меня глазами, отрывает кусочки кожи и глотает, чтобы уничтожить.
Когда-то мальчик с синими глазами мог дарить только счастье и радость, а сейчас в его холодном взоре капельки тьмы. И я так боюсь в ней потеряться.
И он вновь отступает. Тяжело втягивает воздух, расширяя крылья носа, отворачивается и уходит. Дверь закрывается тихо, но я все равно дергаюсь.